ЕЛЕНА АКСЕЛЬРОД

Елена Аксельрод жила в Израиле c 1991 года.
Автор пяти книг лирики: "Окно на север" ( Москва, 1976), " Лодка на снегу" (Москва, 1986), " Стихи" ( Иерусалим - Санкт-Петербург, 1992), " В другом окне" (Иерусалим, 1994), "Лирика" (Иерусалим, 1997), десяти стихотворных книг для детей, вышедших в московских издательствах, многих переводов поэзии и прозы, книги-альбома об отце "Меер Аксельрод". В нашем сайте представлены также новые стихи поэта.
Печаталась в российских, американских, австралийских, израильских журналах и альманахах: " Новый мир", "Дружба народов", " Юность", " Огонек", " Апрель", " День поэзии", "Россия", "Время и мы", " Встречи", "Антиподы", "Диалог" и др.
Стихи Е. Аксельрод включены в ряд российских и американских антологий русской поэзии. Лауреат премии Союза русскоязычных писателей Израиля, член ПЭН-клуба. Статьи о Елене Аксельрод включены в Краткую Еврейскую энциклопедию и Российскую Еврейскую энциклопедию.

Новые стихи

* * *
Кряжи рассыпались халвой -
На языке оскомина,
Как будто горькою травой
Я навсегда обкормлена.
И что олива, что ольха,
Что Негев, что Московия _
Не Божий мир, а требуха,
Затея бестолковая.
Но ослик меж камней стоит -
Живое изваяние,
Неужто спит, пейзажем сыт,
Иль знает все заранее?
Чего он ждет, совсем один,
Отбившись от хозяина?
Он в центре мира, меж вершин,
А мне - всегда окраина -
Хоть на горе, хоть под горой -
Среди долины ровныя.
Но ослик, маки, склон рябой
И роща озаренная...

1997

ФЕВРАЛЬСКИЕ ДОЖДИ

1

Багрово-лилово-синий,
Понизу позолочен,
Неба ковчег черной линией,
Ниткой небрежной прострочен.

Туча в хозяйском радении
Красный фонарь повесила.
В ее ночном заведении
Будет сегодня весело.

Музыка искрометная -
Визг, шлепки, перестрелки.
Знатные гром и молния
Бьют в кураже тарелки.

К рассвету все шито-крыто,
Клочьями пух диванный.
Сквозь мелкое сизое сито
Редкие брызги манны.

2

Ветер-домушник оконную раму
Мокрыми пальцами рвет.
Кто-то сквозь дождь присягает исламу,
Милость аллаха зовет.

Но почему этот зов заунывный
Ветра и града слышней?
Знают ли солнцем пронзенные ливни,
Сколько им выпало дней?

Сколько им выпало, сколько осталось нам
Рядом с огнем и мечом,
Кто распластался за черными ставнями,
Молит аллаха о чем?

1997

ПОСЛЕ ВЫСТАВКИ

Закрылась выставка. Художник увозил
Не тронутые взглядами картины.
С досадою холсты свои грузил
Под фонарем на улице пустынной.
Картины втиснув кое-как, плашмя,
В машину сел и сгорбился под ними,
Подумал, сигаретою дымя:
"Зачем писал? Где зритель твой,
где имя?
Вот баловень судьбы! Что вспоминать
Счастливцев, слишком поздно
воскрешенных?"
И спохватился: "Как скомпоновать
Разбросанные домики на склонах?"

1997

* * *

Семь лет на исходе почти.
Кровь почти поменялась,
а, может быть, вовсе иссякла.
Только семь, только семь, а не сорок
мы были в пути.
Семь замков, а за ними изба наша,
хата и сакля,
Есть из камня шалаш. Вот и незачем
дальше идти.

Но пророки грозят Божьей карой.
Им радио вторит.
Семь мгновений, иль тысячи лет -
та же кровь, тот же грех.
И заученно диктор твердит
то, что сказано Господом в Торе,
Что пророки вещали о нас без шумов и помех.

1997

МОЛИТВА

Я верю, Господи, в Тебя,
Но я себе не верю,
Как будто бы душой кривлю,
К Тебе взываю всуе,
Как будто о своем скорбя,
Себя Тобой не мерю,
И больше вечности люблю
Свою тропу земную.

Ты видишь, жизнь моя скудна -
Разбитое корыто.
Но пощади моих детей,
Даруй им милосердье!
Как велика моя вина,
Лишь нам с Тобой открыто -
Что взять с меня? Остаток дней
И позднее усердье.

Что взять Тебе, кто всех щедрей?
Ты взял, кого любила,
Кому определил Ты срок,
Кто жил, не зная срока.
Но пощади моих детей,
Спаси их и помилуй!
Дозволь мне заплатить оброк
Отдельно, одиноко...

1998.

“Только нет приюта в мире человечьем странникам евреям с песней сумасшедшей...”
Юлиан Тувим

...Отчаянье и забвенье,
Немые, тюремные стены -
Лишь музыка, только пенье,
Лишь голос мой откровенный...

Голос мой откровенный...Так сказать может о себе лишь тот, кто не допускает ни грана фальши ни в мыслях, ни в слове. Ни в сокровенных мыслях, ни поэтическом слове. Это не кокетство, не игра, не поэтический образ, скорее - признание. И не публичное, а интимное, себе своими стихами нашептанное. Себе нашептанное, нами слышанное...Себе, потому что степень откровенности - наивысшая. Это уже не откровенность даже, а откровение - как покаяние. Поэт Николай Панченко написал в семидесятых: Поэзия Елены Аксельрод - это судьба человека, положенная на стихи... Стихи Елены - как камертон. По ним можно выверить непростую мелодию песни российского еврейства. В этой песне, как и в ее стихах, извечные еврейские грусть и печаль, переплетясь с искони российской тоской, помножены на тоску и печаль и по России, и по Земле обетованной.

Чего ждала, сама не ведала,
Но повела молитва дедова -
Надежды рвущаяся нить.
И привела. И нить все тянется.
Я - возврашенка, я - изгнанница.
Не знаю, сколько мне веков.
А солнце, за день постаревшее,
Садится в кресло прогоревшее
Меж каменных пуховиков.

“Я -возвращенка, я - изгнанница..”. Может ли быть что-нибудь пронзительнее этой боли, прорывающееся сквозь неброскую сдержанность слова. Почти каждая строка точна, как математическая формула, почти в каждой - мудрость души, познающей мир глубоко и просветленно. Вот, попав в “город вечный”, она поняла, что “жизнь после смерти есть”. И сразу же вслед за этим пришло горькое осознание того, “больше полувека жила, не зная, что в раю больней...” А вот ей открылась иная тайна: “Грань угасания ярка// грань угасания прекрасна”. А вот - признание в любви, не скороспелое, и легкодумное, но выстраданное: “Восток иудейский - вторая любовь и беда”. И наконец - прямое обращение к тем, кому распахнула душу:” Я не хочу, чтоб меня забывали...” И хочется заверить, не забудем, как на цветаевское отчаянное “А еще за то меня любите...”Все время хочется кричать запоздало: “Любим, любим”. Подлинной болью и непоказной любовью пронизаны все стихи Елены Аксельрод. Это чувствуешь сразу и безошибочно - биением собственного сердца, отзывающегося на слово поэта своим - сокровенным, созвучным. Но какого мужества требовало каждое слово, написанное кровью сердца, перемешанной со слезами, если читать больно и в горле саднит, и перехватывает дыхание. И если не в первый раз читаешь, а знаешь наизусть, все равно больно, потому что всякий раз по-живому:

Не знать бы привилегии печальной
Расстаться с тем, с чем всей душой срослась, -
С чужбиной нареченной, изначальной,
Той, что с рожденья родиной звалась.

В 1976 году сказано...или сегодня?.. Или пять тысяч лет назад?. Неужто навсегда верны слова Юлиана Тувима: “Только нет приюта в мире человечьем странникам евреям с песней сумасшедшей”.

Рада Полищук (ЕАР)

О если б я могла войти во Храм,
Когда осталась лишь одна граница,
Неспешно перейти ее - и там
С любимыми навек соединиться.
Переступала столько я границ,
Боясь на провожавших обернуться,
Чтобы при виде дорогих мне лиц
С дороги непосильной не вернуться.
Транжирила, не обретя взамен
Ни легкого дыханья, ни покоя,
Ни утоленья, ни надежных стен,
Ни милосердной свежести прибоя,
Ни веры, ни безверья - лишь одна
Едва осознанная мысль о встрече.
Не потому ль, по-детски смущена,
Я по субботам зажигаю свечи?

Иерусалим

***

Жизнь после смерти есть.
Я умерла
И вот попала в вечность - город вечный.
Теперь я знаю, что скрывала мгла
Последняя и что сказал мне Встречный,
Последний в жизни той, когда осуждена
Была я на Эдем, который не заслужен,
Не выстрадан моим безверием досужим -
Ни этот грозный зной, ни эта тишина.
А Встречный говорил, что соль крута в раю,
Где персик да инжир свисают с ветки каждой,
Что буду мучиться неутолимой жаждой -
Хоть плоть свою сожгла, чем душу напою?
Живу внутри стиха, где между строк песок,
Где юный Яаков - рубашка цвета хаки -
С Рахелью обнялся - их караулят маки,
И черный автомат, как пес, лежит у ног.
Зачем я в бестелесности моей,
Предвидя и в раю явленье Амалека,
В больную даль гляжу, где больше полувека
Жила, не зная, что в раю больней...