СКОРБНАЯ КНИГА

Эта история началась для меня десять лет назад. В фондах Художественного музея полвека покоилась под спудом очень значительная и по объему, и по своим художественным достоинствам коллекция живописных полотен и графических листов, об авторе которой не было известно ничего, даже имени. Его фамилия - Маслов -произносилась вполголоса, ибо все знали: репрессирован. Работа над научной темой, не сулившей поначалу никаких открытий, тем не менее захватывала, как детективный роман. Могла ли я, в ту пору еще студентка, предвидеть, как многому научит меня Маслов, с какими людьми сведет?! Не имея понятия о том, что такое научный поиск, я обращалась ко всем, кто изучал это время - тридцатые годы. А много ли было таких людей в середине 80-х гг.? Да еще в провинции? Нет, не из тех, кто делает политический капитал, а немногословно, день за днем работает. Так я «вышла» на М.А. Хазанова.

Михаил Абрамович! Мы не могли разминуться! Ваше имя знал (и помнит сегодня) весь читающий Нижний. Звоню, рекомендуюсь.

- Разрешите прийти?

- Пожалуйста.

- Когда Вам удобно?

- Сейчас.

Урок первый: я - незнакомый голос в телефонной трубке, он — убеленный сединами, тяжело больной человек, день которого расписан по минутам. «Сейчас», — это ответ на вопрос, что такое интеллигентность.

Оказывается, мы соседи. Через пятнадцать минут замираю перед дверью. Открывает хозяин. Вижу только глаза - удивительно молодые. (Вот почему такой бодрый, энергичный голос). Потом успеваю рассмотреть: худой, маленький человек, выглядит намного старше своих семидесяти.

Урок второй: лето, на улице 35 градусов жары. Хазанов встречает меня в пиджаке.

Сколько еще таких уроков, не ведая того, преподаст мне Михаил Абрамович!

Мы проходим в кабинет. Нет, не проходим, пробираемся между книг, папок, рукописей.

Читатель, в Вашем кабинете, наверняка стоят компьютер, принтер, факс, и Вы уже не в силах от них отказаться. Поверьте: есть что-то трудно передаваемое, но чрезвычайно важное в таком анахронизме, как тронутая ржавчиной пишущая машинка отечественного производства, на которой, как сказал бы М. Светлов, «еще Александр Македонский печатал по армии свои приказы». Именно такая стояла в кабинете Михаила Абрамовича. На ней были напечатаны (мне в помощь) письма, запросы в очень высокие инстанции, куда имя Хазанова открывало двери.

Забегая вперед, скажу: дело сдвинулось с мертвой точки. По прошествии двух лет научная тема была разработана так детально, собран столь обширный фактический материал, что результаты превзошли все ожидания. Мы беседовали о Маслове как об общем знакомом, история которого была расписана по дням, а лица на портретах стали живыми людьми.

Однако не художник, а журналист - герой этого очерка. Судьба Маслова стала одной из тех, о которых поведал Хазанов в итоговом и, может быть, главном труде своей жизни - «Скорбной книге».

Но сначала все по порядку... Из автобиографии Ха-занова. «Родился 8 ноября 1915 года в семье инвалида Первой мировой войны. Георгиевского кавалера. С 14 лет сотрудничал в краевой пионерской газете Самары. В 1932 г. семья возвращается в Нижний Новгород.

В годы войны работает собкором и редактором выездной редакции «Комсомольской правды» в прифронтовых и освобожденных районах. Вернулся в родной город на должность ответственного секретаря «Горьковской коммуны». Объявлен «бухаринцем и космополитом», исключен из партии, восстановлен после XX съезда.

С 1930-х годов занимался историей родного края. Выпустил книгу «Назвать поименно», за пятьдесят лет подготовил рукопись рабочего и социал-демократического движения в Нижнем Новгороде (семь томов по тысяче машинописных страниц - каждый), «По долгу памяти» -очерки о встречах с Горьким, Куприным, А. Толстым, М. Светловым».

Богатая событиями жизнь, в которой отразились все драматические коллизии отечественной истории, изложена в двух абзацах. В поисках деталей, способных оживить повествование, насытить его образами, обращаюсь к рукописи «Истоки» с подзаголовком «Записки современника».

«Жили мы неподалеку от вокзала... в известном на всю канавинскую округу «доме Ремезова», походившем на улей. Со двора он был опоясан деревянной галереей. По ней можно было пробраться с «черного входа» в любую квартиру второго этажа, чем мы и пользовались, без конца бегая под ногами взрослых, вызывая их негодование.

В нашем доме жили русские, украинцы, евреи, татары, эвакуированные семьи из Прибалтики и Польши. Нередко к нам заходили военнопленные немцы, австрийцы, мадьяры, чехи. Весь этот, выражаясь современной терминологией, микрорайон в советское время получил название Интернациональный куст. На его территории работали национальные секции РКП(б) и национальные клубы.

... Лучше всех память сохранила семью Симкиных, может потому, что с нею породнились. Глава семьи с большой окладистой седой бородой, неторопливый в движениях и словах, с добрыми на выкате глазами, с палкой, напоминающей посох, сам походил на библейского патриарха Моисея (он и имя его носил). А вот его супруга, бабушка Вера, была небольшой, очень юркой старушкой с быстрой речью, пересыпанной пословицами и поговорками, ласковая, любившая детей. В семье этой было пять или шесть сыновей и несколько дочерей, все уже взрослые, кроме младшего - подростка.

Звали его Зяма. Он был признан предводителем нашего двора и всей Песочной улицы. Он был моим покровителем и всюду таскал с собой. С весны все лето пропадали на Оке, собирали на берегу все, что выбрасывала река — ящики, ветки... Это была большая ценность - топливо для стоящих в квартире «буржуек».

Многие семьи из нашего двора имели лодки, и мальчишки переправлялись на них на Гребневские пески - острова, отделенные узким проливом от территории Ярмарки. Мы шныряли по заброшенным складам в поисках чего-либо полезного. Захватывающим был сам процесс поиска, встречи с такими же командами кладоискателей. Потом купались до посинения, разжигали костер. Питались ухой, взятыми из дома картофелинами, не всегда корками».

Эта история хороша своей узнаваемостью. За нею — судьба целого поколения, по которому пройдут репрессии тридцатых, «сороковые-роковые», идеологические кампании 1948-53 гг. Надо ли объяснять интерес Хазанова к истории? Он никогда не воспринимал ее как очевидец, хроникер - всегда как участник событий.

Может быть, самый трагический период в жизни Михаила Абрамовича выпадает на годы «борьбы с космополитизмом». Вот как об этом повествует автор в «Скорбной книге»: «А.Д. Сахаров в «Воспоминаниях» указывает, что в Москве на запасных путях стояли эшелоны, подготовленные для депортации евреев в Сибирь и на Дальний Восток.

Ощущение нависшей грозовой опасности возникло и в нашем городе. В больницах и клиниках пациенты отказывались лечиться у врачей-евреев. В медицинском институте студенты улюлюкали на лекциях профессоров Гефтера, Березова, Дурмашкина, Гуревича (ставился вопрос об их удалении с кафедр). В городе на всех собраниях интеллигенции склоняли имена художественного руководителя драмы Бриля, фельетониста Полонского, критика Барсукова, журналиста Хазанова. Всех нас, вместе с десятками специалистов, по национальному признаку исключили из партии и освободили от работы. Редактор «вечерки» вынужден был взяться за работу каменотеса на кладбище».

Я не почерпнула цичего нового из этих заметок. Зачем же цитирую? Затем, что я не видела человека, который бы так лаконично, сдержанно, с таким достоинством говорил о своих несчастьях. Здесь невозможно разграничить профессиональные и личные качества. Представим себе: молодой человек, блестящий журналист исключен из партии, уволен (а значит семья живет впроголодь), имя его передается из уст в уста, приобретая одиозную известность. Как не озлобиться, сохранить себя? Сегодня с этим вопросом уже не к кому обратиться. А тогда... тогда, должно быть, впервые у Хазанова заболело сердце. В пору нашего знакомства Михаил Абрамович был так болен, что почти не выходил на улицу. Впрочем, это совсем не сказывалось на его работоспособности. Почтовый ящик ежедневно распухал от писем, а телефон раскалялся от звонков. Он торопился завершить (хотя в ней никогда не будет закрыта последняя страница)

«Скорбную книгу». Другое название: «Багряный след». От первого концлагеря в Советской России (Крестовоздви-женский девичий монастырь, 1918) до судьбища над «инакомыслящими», участниками демонстрации 1 мая 1989г. В качестве источников Михаил Абрамович использовал публикации комиссии политбюро ЦК КПСС по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, книгу Р. Конквеста «Большой террор», но главное, как он говорил, «народный архив» — встречи, воспоминания, переписка. Работая в одиночку, преодолевая недуг (иногда трудно было подняться с постели), Хазанов собрал биографические сведения о трех тысячах репрессированных в Горьковской области.

По финансовым причинам лишь малую часть рукописи удалось опубликовать. В 1990 г. вышла книга «Назвать поименно». Рукопись в полном объеме (735 страниц) была передана автором в архив. Это своего рода справочник, биографический словарь. Далеко не всегда удавалось восстановить годы жизни, обстоятельства смерти. Неполнота сведений нисколько не умаляет значение труда: за минувшие десять лет не появилось публикации, сопоставимой с книгой Хазанова. Сухой и точный язык документа воздействует сильнее литературной патетики. Перед нами проходит история целых семей. Вот одна из них.

Фаин Григорий Александрович (1986-1942). Родился в Белоруссии в семье кустаря. Во время первой мировой войны в числе беженцев перебрался в Нижний Новгород. В 30-е годы представитель Киевпромторга по Горьковской области. Арестован 8 августа 1937 г., осужден ОСО уНКВД по статье 58 У К как «враг народа». Скончался в заключении. В 1956 г. родным выдано свидетельство о смерти, якобы наступившей в 1942 г. от цирроза печени.

Фаин Ева Соломоновна (1900-1966). Жена Г.А. Фаина. Арестована через месяц после мужа. Сослана в исправи-тельно-трудовой лагерь под Архангельском. Вернулась в Горький в 1940 году.

Фаин Соломон (1922-1943). Сын служащего. Родители репрессированы. В 1937 г. попал в детприемник-распределитель №1 Горьковского УКГБ (возле Бугровского кладбища). Через год в 16-ти летнем возрасте «за бунт», спровоцированный воспитателями, был осужден к пяти годам исправительно-трудовых лагерей. Полностью отбыл наказание в Карелии. Воевал и погиб на фронте.

Что мне напомнили эти страницы, сама идея книги? Память и имя. Яд Вашем. Зал имен — архив музея катастрофы в Иерусалиме. «Скажите, здесь Стена плача?» -спросил кто-то из моих соотечественников. «Да, здесь Стена плача!» — был ответ.

У каждого народа своя Стена плача, и спасибо, что Вы не дали нам об этом забыть, Михаил Абрамович! Боязнь беспамятства, наверное, не давала Вам покоя; она-то и сделала Вас журналистом.

«Кто из нас, современников, имеет моральное право на мемуары? Выдающиеся люди? Участники исторических событий?

Профессия журналиста выработала навык работать на сегодняшний номер газеты, писать о самом факте, подчас без анализа и размышлений. Собственное «Я» считалось абсолютно ненужным и безжалостно вычеркивалось редактором в 30-е годы.

Видимо, в противовес этому все свое свободное от журналистики время в перерывах между командировками в колхозы, интервью с приезжими знаменитостями М.А. Хазанов пропадал в архивах, часами просиживал со стариками, собирая материал, часами работая над тем, чтобы рассказать о героическом прошлом своей Родины. На это ушли десятилетия. Работа полностью завершена. Значит жизнь прожита не зря. Не зря я стал трижды инфарктником (зарубки прожитого). А теперь можно наслаждаться тем, чего был лишен семь десятков лет:

прогулками по откосу, общением с внуками, наслаждаться хорошими книгами и музыкой.

Так что же заставляет садиться за пишущую машинку?.. Если сумею рассказать о своем времени, добавить какие-то новые, известные только мне штрихи, то, думается, выполню поставленную цель. Это будет небесполезно для тех, кто будет жить в XXI веке, поможет им избежать повторения негативных явлений прошлого, не загрязнить окружающую духовную среду».

Р.S. Михаил Абрамович Хазанов уехал вслед за своей семьей в Израиль, где вскоре умер. Похоронен в 1992 г. в Хайфе.

Марина Киселева (Нижний Новгород)