Евгений Григорьев. "Человек без лица"

Маркус Вольф, или, как звали его в Москве, Миша Вольф,- человек редкой судьбы. Выходец из творческой семьи (его отец был писателем, а брат - кинорежиссером), он избрал своей главной профессией внешнюю разведку. В течение трех десятилетий Вольф возглавлял эту спецслужбу ГДР, слывшую среди аналогичных учреждений одной из самых удачливых: она сумела внедрить одного из своих агентов даже в ближайшее окружение боннского канцлера. На этом поприще генерал-полковник Маркус Вольф сам стал легендой. В западных публикациях его называли "человеком без лица", ибо фотографам натовских разведок пришлось гоняться за ним целых двадцать лет, прежде чем удалось "щелкнуть" его в Стокгольме. После крушения ГДР ЦРУ соблазняло Маркуса Вольфа в "обмен" на его сведения деньгами и виллой в Калифорнии. Но он предпочел сохранить свою честь и выбрал жизнь литератора. Явно в порядке "мести" с ним пытались судебно расправиться после объединения Германии. Суд в Дюссельдорфе наказал его "за измену родине" семью годами тюрьмы. Но потом было признано, что такие обвинения неприменимы к офицерам разведки ГДР, и приговор пришлось отменить. Ныне Маркус Вольф едва ли не единственный из бывших деятелей ГДР, который по-прежнему привлекает внимание немецкой общественности не только своим прошлым, окутанным ореолом таинственности, но и литературно-публицистической деятельностью. Уговорить его на беседу из-за занятости было непросто. Но в конце концов мы встретились в Доме русской культуры на берлинской Фридрихштрассе. Это было одно из редких немецких интервью на русском языке, ибо Миша, или Маркус Фридрихович Вольф, владеет им свободно и говорит без акцента со времен московского детства.

-ВЫ РОДИЛИСЬ в Швабии?

- Да, на юге Германии в вюртембергском городишке Хехинген в очень бедной еврейской семье Эльзы и Фридриха Вольф. Это произошло 19 января 1923 года. Отец мой должен был стать раввином, но предпочел профессию врача.

- У нас он известен преимущественно как литератор.

- Сам же он всегда считал, что обе профессии имеют для него равное значение. Первая его книга, написанная в середине двадцатых годов, называлась "Природа как врач и помощник". Она тогда с медицинской точки зрения казалась почти революционной и обрела большую популярность, обеспечив ему в какой-то степени экономическую независимость. Когда мне было около пяти лет, мы переехали в столицу Вюртемберга Штутгарт, прожив там до самого прихода к власти нацистов в 1933 году.

- У вас сохранились какие-либо личные воспоминания о том времени?

- Конечно. Мне тогда исполнилось уже десять лет, я был юным пионером. Отец писал агитационные пьесы, которые ставил рабочий театр, и с этим театром я часто выезжал в деревни. В городе случались драки с нацистскими штурмовиками. Помню большой митинг в Штутгарте, где выступал Эрнст Тельман - руководитель немецких коммунистов. Мы, пионеры, собирали деньги для детей бастующих рабочих.

- Как вы попали в Советский Союз?

- После поджога рейхстага отца предупредили, что ему грозит большая опасность. И действительно, как коммунист, еврей да к тому же автор революционных пьес, он бы долго на свободе не остался. Тогда он на лыжах перешел в Австрию, оттуда в Швейцарию, и несколько месяцев спустя мы с матерью и моим младшим братом Конрадом последовали за ним. Потом переехали во Францию, где отец написал пьесу "Профессор Мамлок", которая стала, пожалуй, его самым известным произведением.

- В СССР до войны по ней был поставлен одноименный кинофильм. Его смотрела вся страна. С детства помню, кажется, Меркурьева, который играл штурмовика. Время у нас было не слишком сытое, а он уплетал на экране тройной бутерброд с колбасой...

- Отцу не очень нравился этот фильм. Точнее, стремление постановщиков подать антифашистское сопротивление очень мощным и сильным, а нацистов - почти шутами. Это было довольно далеко от его пьесы и, главное, от реальности. Мой брат Конрад, ставший в ГДР известным кинорежиссером, после войны еще раз поставил в шестидесятые годы "Профессора Мамлока". Он демонстрировался на Московском кинофестивале.

Но вернемся к начатой теме. Впервые мои родители побывали в Советском Союзе еще в 1933 году, то есть задолго до упомянутого фильма. Этому предшествовал арест отца в Германии из-за наделавшей много шума пьесы "Цианистый калий", ратовавшей за допустимость абортов на определенных условиях. В защиту Фридриха Вольфа развернулась большая международная кампания, и после освобождения он был приглашен в Советский Союз. Родители провели там месяц, побывали в том числе в Крыму, где отец познакомился со своим будущим довольно близким другом - писателем Всеволодом Вишневским. Позже, когда мы эмигрировали во Францию, где возникли трудности, поскольку власти отказывали нашей семье в разрешении на жизнь там, Вишневский пригласил отца в Москву. В надстройке писательского дома в Нижнем Кисловском переулке Арбата, на той же лестничной площадке, где жил и Всеволод Вишневский, нам дали двухкомнатную квартирку с ванной и кухней. Это было просто роскошью по тогдашним московским условиям. Так что весной 1934 года мы уже всей семьей переехали в Москву, где я прожил до 1945 года, учился в советской школе, провел юные годы.

- Вы воевали?

- Нет, брат мой воевал, а меня в то время направили в школу Коминтерна. Она располагалась в бывшем поместье в маленьком селе Кушнаренково недалеко от Уфы. Нас готовили к заброске в Германию для нелегальной работы. К сожалению, всех выпускников школы, заброшенных туда с таким заданием, постигла одна судьба: они погибли. Видимо, поэтому было принято решение более не рисковать нами, молодыми эмигрантами-антифашистами, а готовить из нас кадры для послевоенной работы в Германии. Это спасло мне жизнь.

- Наверное, школа была как-то связана с НКВД?

- Видимо, да. После политической школы Коминтерна нас направили на разные курсы, а там уже и военная разведка, и НКВД в какой-то степени принимали участие.

- Обучали, например, шифрованию?

- Нет, но у нас был предмет, который назывался конспиративная техника. Это предназначалось больше для нелегальной партийной работы: как готовить явки, устанавливать связь, пользоваться тайнописью.

- А как вы стали разведчиком?

- Как обычно в те времена. Это произошло в 1952 году. Так решила наша партия, тогда Компартия Германии. Но начинал я не с разведки. Еще в Москве поступил в МАИ и пытался после войны закончить его. Но Ульбрихт сказал: "Ты давай занимайся делом, которое сейчас важнее". И меня отправили в Берлин на радио, где проработал четыре года.

- Значит, трудовую деятельность начинали журналистом?

- Получается так. Почти целый год я был корреспондентом Берлинского радио и газеты "Берлинер цайтунг" на Нюрнбергском процессе. Жил в одной гостиничной комнате с Борисом Полевым, Сергеем Крушинским, Юрием Корольковым. Но в 1949 году пришлось менять занятие. Меня направили в Москву помогать создавать посольство только что провозглашенной ГДР, которое называлось поначалу дипломатической миссией. Логика в этом была, поскольку я знал русский язык, страну, политически был подготовлен, прошел школу Коминтерна и так далее.

На радио моим прямым начальником был кандидат в члены Политбюро ЦК СЕПГ Антон Аккерман. Одновременно он являлся статс-секретарем МИДа, во главе которого тогда стоял христианский демократ. При создании в ГДР внешнеполитической разведки, очевидно, по аналогии с Москвой, где такая структура подчинялась тогда Молотову, у нас ее первым начальником назначили того же Аккермана. Он и отозвал меня из Москвы на работу в этой службе. Когда же его уволили по состоянию здоровья, хотя, видимо, были и другие причины, он предложил меня на свое место. Естественно, это не могло быть сделано без одобрения советских советников. Деталей я не знаю, но без этого такое назначение не состоялось бы. Так или иначе я оказался во главе разведки, проработав на этом посту затем три десятилетия.

- Итак, после дипломатии вы занялись разведкой. Что между ними общего, а в чем разница?

- Тут следует поначалу напомнить, что из-за политики Аденауэра, так называемой "доктрины Хальштейна", у ГДР полтора десятилетия не было посольств в западных и многих других странах, которые для нас представляли большой интерес, в том числе в Западной Германии. Так что мы просто были вынуждены пользоваться более...

- Конспиративными формами?

-...я бы сказал, более высокими формами нелегальной разведывательной работы.

- Если она успешна и заслуживает одобрения, то может быть и так. Но это не идиома, это не всегда так. Что касается дипломатии и разведки, то иногда обе сферы очень близки. Разведчики, работающие под крышей посольств, других представительств, занимаются почти тем же, что и дипломаты. Мы, например, не разрешали своим работникам, которые имели дипломатические паспорта, заниматься вербовкой агентов. Их задача состояла в том, чтобы добывать информацию у осведомленных собеседников, "выуживать" интересные сведения. Советская разведка тут, видимо, действовала и иными путями, то есть проводила и вербовку с позиций представительств. А это уже деятельность, отличающаяся от работы дипломатов.

Вообще же установление первичных связей, получение информации путем различных видов контактов, бесед, использования субъективных сторон собеседников - в этом отношении дипломатия и политическая разведка очень близки. Но ведь разведке присущи и другие задачи. У нас, например, научно-техническая разведка была по объему самой мощной частью службы. Тут уже применяются другие методы, чем, скажем, торгпредовские, хотя порой и используются контакты через торгпредство.

- На ваш взгляд, разведка дает руководству страны более надежную информацию, чем дипломатия?

- Одно должно дополнять другое. Все зависит от качества. Я считаю, что во многих странах дипломаты и разведчики, работающие под крышей посольств, фактически делают одно и то же.

- А журналистов вы широко использовали?

- Использовали, но преимущественно для установления контактов, а не для вербовочной работы и, во-вторых, для проведения, как мы говорили, активных мероприятий, то есть для дезинформации или продвижения желаемых публикаций через коллег в западных странах.

- И успешно?

- Как когда. По этой линии бывало много такого, что я считал играми для удовлетворения собственных иллюзий. Бывало, одним западным политикам подбрасывались поддельные письма якобы других политиков, чтобы усилить какие-то существующие между ними противоречия. Наши работники были очень довольны, если это получало какое-то отражение в СМИ. Но фактического воздействия на политику это не давало.

- В ваши задачи входила помощь своей дипломатии?

- Фактически, да. У нас направление работы основывалось на политических решениях партии, аппарата ЦК, и у дипломатии то же самое. Естественно, у нас были и прямые контакты с руководством Министерства иностранных дел, а в посольствах - между нашими резидентами и послами.

- Ваша вышедшая в России книга о разведке называется "Игра на чужом поле". Но вот, скажем, в Западной Германии на одном поле работали дружественные разведслужбы ГДР и СССР. Не получалось ли так, что вы "заигрывали" с одними и теми же лицами?

- Случалось. Не так часто это доходило до оперативной стадии, когда уже требовалось прямое вмешательство. Если контактировали с одними и теми же политиками, это не обязательно мешало. Но бывали случаи, когда возникала необходимость "размежевания". И тогда, скажем, на моем уровне приходилось решать такие вопросы через офицера связи.

Помню такой случай с Карлом Винандом. В семидесятые годы он был известным политиком, депутатом бундестага, секретарем парламентской фракции СДПГ и правой рукой ее председателя Герберта Венера. Многие искали к нему подходы, а он с готовностью шел на любой контакт. В данном случае пришлось попросить доказательства своего первенства в подходе к нему и попросить отойти.

- И КГБ отошел?

- Да.

- Винанд остался в вашем ведении?

- Да. В таких делах может завязаться какой-то неприятный и сложный узел, но, как правило, у нас были возможности развязывать такие узлы довольно быстро.

- Дело прошлое: он все-таки имел отношение к вашей службе?

- Нет. После объединения Германии я очень часто пытался выступать против этих клише, стандартных представлений о том, что если человек упомянут в каких-то донесениях разведки, то он уже агент. Несколько лет тому назад Винанда судили как нашего агента, потому что он в каком-то учетном листе главного управления разведки числился "источником". На самом деле, и я могу это уверенно сказать, по крайней мере до моего ухода со службы в 1986 году, дело обстояло не так. Мы пытались, конечно, его привязать поближе к себе, но это не удавалось. Иными словами, существовал очень тесный контакт, он нашему человеку, который выступал как бизнесмен, довольно обстоятельно излагал свои знания о политической обстановке в Бонне, правительстве и бундестаге, но до прямой вербовки не доходило.

- А вас пытались вербовать?

- Пытались. Попытки были разные. Самая прямая - это когда один руководящий деятель ЦРУ явился ко мне на дачу в мае 1990 года, когда ГДР еще существовала. Он и его спутник прямо предложили мне перебраться в Америку. Они дважды были у меня. Предлагали дом в Калифорнии и соответствующие деньги. Начальнику нашего американского отдела они предлагали миллион долларов. Так что я имел бы, наверное, не меньше.

Один подход был и со стороны Израиля и, конечно, со стороны немецких, скорее всего контрразведывательных органов преследования, которые предлагали мне выкупить себе свободу, выдав агентуру.

- Считалось, что в критический момент для правительства Брандта именно Винанд весной 1972 года "перекупил" одного депутата ХДС, передав ему крупную сумму денег, и тем самым предотвратил возвращение христианских демократов к власти. Когда я работал в Бонне корреспондентом, он однажды рассказал мне, что в этой истории все делалось по инициативе и руками ГДР. Так ли это?

- Деньги христианско-демократическим депутатам для спасения Брандта на посту канцлера тогда действительно заплатили. Одному из них, который уже работал на нашу службу, наша разведка выплатила 50 тысяч марок за "правильное" голосование. Я говорю о христианском демократе Штайнере. Он ведь не только "подвел" лидера ХДС/ХСС Барцеля. Таких было двое. Второй до сих пор точно не известен, хотя считают, что это был член баварского ХСС, который тоже имел отношения с нами. Впрочем, оппозиция ХДС для исхода голосования в бундестаге в свою пользу сама купила тогда целый ряд депутатов СвДП, входившей в правящую коалицию, так что социал-демократы, особенно Венер и Винанд, принимали в этой обстановке свои меры, но к нам это не имело никакого отношения. Я склонен предполагать, что второй "отщепенец" у ХДС/ХСС был результатом деятельности Венера и Винанда.

- Маркус Фридрихович, а в Москве знали, что в окружении канцлера Вилли Брандта есть ваш шпион Гюнтер Гийом, разоблачение которого в 1974 году наделало столько шума?

- Советские коллеги не знали.

- Брежнев знал?

- Нет.

- И даже в руководстве КГБ не знали?

- Ну, они знали, что есть источник в окружении канцлера, но кто конкретно и как его зовут, не знали. Времена были уже другие. Это на первой стадии нашей деятельности они фактически знали нашу агентуру. Но в дальнейшем (а Гийом - это уже семидесятые годы) поименно не знали ни Хонеккер, ни Брежнев, ни председатель КГБ.

- Работая в Бонне корреспондентом, я знал Гийома. Меня с ним как со своим референтом познакомил канцлер Брандт. Откровенно говоря, он производил какое-то странное впечатление. Так, серое явление.

- Знаете, я назвал одну из своих книг "Искусство симуляции". Это понятие имеет в латыни более широкий смысл, чем, как мне кажется, в русском языке. Речь идет не просто о симуляции болезни, недомогания, настроения и так далее. В латыни это означает искусство перевоплощения, искусство приспособления.

- Уж не работал ли Гийом по системе Станиславского?

- Как смотреть. У него была большая способность приспосабливаться. Его недооценивали буквально все в окружении Брандта. После того как он был разоблачен и арестован, о нем обычно говорили, что это какой-то серый человечек, который всегда был рядом, но его присутствия даже не замечали. На самом деле Гийом обладал аналитическим умом. Лишь один раз, когда канцлер взял его с собой в отпуск в Норвегию, у него появилась возможность добыть совершенно секретные документы НАТО. Вообще же нечто подобное в его задачу не входило. Зато когда Брандт обсуждал дела со своими ближайшими политическими сотрудниками, а то и министрами, он сидел в том же помещении, все слышал и никто не обращал на него внимания. Это было, если хотите, искусство приспособления. Кроме того, он сумел стать для Брандта, видимо, довольно полезным помощником. Он ходил с портфелем и всегда, когда был нужен, оказывался по рукой.

- Все ли из того, что слышал Гийом в ведомстве канцлера и о чем слал донесения, имело значение для реальной политики?

- Конечно, нет. Вообще в разведке процент весомой информации, действительно имеющей значение для выработки политики, на мой взгляд, во всех странах весьма низкий. Все зависит от ситуации. С приходом правительства Брандта в Бонне появилось очень много легкодоступной информации. Однако поначалу недоверие к его новой восточной политике и в Москве, и в Берлине было огромное (правда, у нас в Берлине больше). Тут требовалась особенно тщательная и достоверная информация. Мы ее предоставляли. Поэтому я считаю, что моей бывшей службе принадлежит какая-то часть заслуги в изменении подхода к политике Брандта и его правительства. Разведывательная информация в этом сыграла свою роль.

- Известно, что "шпион у канцлера", как прозвали Гийома западногерманские СМИ, умер. А что стало с его сыном, женой?

- Сын, по-моему, живет в Гамбурге. Я его видел только в юности, сразу же после выхода его матери, то есть жены Гийома, из тюрьмы. С ним были большие трудности, ибо после вольной школьной жизни в Бонне и всех его знакомств с "Молодыми социалистами", к которым он принадлежал, оказаться в условиях школы и жизни ГДР было не так легко. Но он все же закончил школу, получил профессиональную подготовку фотографа и, по-моему, работает в этой профессии. Его мать Кристина живет под Берлином.

- После воссоединения вы в 1990 году искали убежища и вновь бежали в Москву?

- Я был предупрежден, что в ночь на 3 октября, то есть сразу в момент официального объединения и ликвидации ГДР, новые власти намерены арестовать меня и доставить в наручниках из моей квартиры прямо в тюрьму. Сначала мы с женой Андреа перебрались в Австрию, где пробыли два с половиной месяца. Было два варианта: один израильский, другой болгарский. Но болгары-друзья ответили, что уже не в состоянии обеспечить мою безопасность, если немцы потребуют моей выдачи. Мои адвокаты рассчитывали, что ажиотаж вокруг моей персоны в Германии постепенно уляжется. Но этого не случилось. Тем временем, как раз в конце ноября, вышла в Москве моя первая книга. (Ее немецкое название "Тройка", а русское - "Трое из тридцатых".) Издательство "Прогресс" пригласило автора на презентацию, которым я и воспользовался.

- Вы собирались остаться в Москве?

- Нет, хотя такие предложения, пока я несколько месяцев находился там, мне делались. Но еще из Австрии я написал письма президенту Вайцзеккеру, Вилли Брандту, Геншеру и генеральному прокурору Германии о том, что не намерен второй раз эмигрировать, что это моя родина, здесь могилы моих родителей и брата и что я готов отвечать за то, что я делал, но мое будущее в Германии. И сам уехал из Москвы. Это были как раз дни августовского путча 1991 года... А до этого и сам председатель КГБ Крючков, и другие люди от его имени меня все время отговаривали от возвращения в Германию, предупреждая, что там не избежать ареста. Нам даже обещали предоставить квартиру в Москве. Но желания остаться у меня не было. Во время путча Шебаршин был один день председателем КГБ, я его навестил в кабинете главы этой инстанции и сообщил, что решил ехать, на что он сказал тогда примерно следующее: видишь, что у нас происходит, мы для тебя ничего сделать не можем, езжай с богом.

- Вы обижены на русских, СССР, что все так получилось?

- Не в том, что касается меня лично. А вот в отношении судьбы ГДР и ее политических руководителей обида большая. Встречу, которая была тогда у Горбачева с Колем в Архызе, я считаю предательством.

- Почему?

- Потому что тогда у него была возможность не только выкроить территорию ГДР из НАТО, но и добиться у Коля обязательства не преследовать политических лидеров ГДР, а заодно наших разведчиков и агентов. Это было вполне реальным делом.

- В то время СССР сам приближался к агонии...

- Этим можно объяснить, конечно. Тем не менее я считаю, что это было просто непристойно. Я ему писал об этом дважды, просил заступиться за нас.

- Чем вы объясняете, что и по прошествии более десяти лет после объединения в Германии все еще раскручивается тема гэдээровского шпионажа?

- Я вижу за этим политическую цель. Потому что продолжается стремление разгромить ГДР и ничего от нее не оставить. Речь идет не только о шпионах, но и об идеологии, науке и так далее. Разгромить до конца, в том числе и до последнего агента, который где-то всплывает в документах. Но главное в шпиономании, на мой взгляд, - политическая подоплека. Такая шумиха в СМИ дает возможность отвести внимание от других очень актуальных, злободневных вопросов. Но в принципе публику как таковую, общественность и на Востоке и на Западе эта тема уже почти не интересует.

- Как же тогда Эймс или, как сейчас, Ханзен?

- Ну, это Америка и, конечно, крупные дела.

- Следите за ними?

- Естественно. Еще и потому, что в США на пожизненное заключение осужден один из наших агентов, турецкий гражданин, причем по решению суда - без возможности досрочного освобождения. Это Хусаин Ильдерим. Он был в Западном Берлине электриком в авторемонтной мастерской, но сумел привлечь американского сержанта, который работал в центре электронной разведки Тойфельсберг. Оттуда мы добывали действительно очень ценную информацию о системе электронного шпионажа. Но если смотреть на это сегодняшними глазами, это была совершенно нормальная разведывательная операция. Такими занимались все разведки, американцы в том числе. Но и американские, и западногерманские агенты, занимавшиеся у нас этим, сейчас все на свободе. Раньше их обменивали, причем довольно успешно, но последнее правительство ГДР отпустило их "просто так". А сейчас этот бедный турок, которому уже далеко за семьдесят, беспросветно сидит в США уже двенадцать лет. Его семья живет в Берлине, а в Америке им никто не интересуется, как, впрочем, и еще несколькими нашими агентами (их там всего семеро), тоже получившими очень высокие меры наказания. Я беспокоюсь о таких людях. Бывшие руководители разведок сейчас время от времени встречаются. Одна из таких встреч была в Дубровнике. В ней участвовали два заместителя директора ЦРУ, экс-начальник французской разведки, Леонид Шебаршин, Леонов из России. Там я говорил: холодная война закончилась, мы, генералы, сейчас мирно беседуем, а наши бывшие солдаты отдуваются за то, что мы не сумели их спасти вовремя.

- Не могу не спросить: почему рухнула ГДР? Вы были долгое время в центре ее власти, знали ее изнутри.

- Это большая тема. Может быть, ее надо начинать с Октябрьской революции.

- Может, сказался немецкий догматизм? Он хуже русского?

- Если говорить не о немецком догматизме, а о немецкой дисциплине, аккуратности, то в этом что-то есть. Поэтому в ГДР по сравнению с другими так называемыми соцстранами ситуация была не худшей. Очень трудно говорить на эту тему, не пользуясь такими словесными клише, как абсолютный дефицит демократии, свободы. Я всегда полагал, что при социализме демократия должна быть более развита, чем в буржуазных условиях. У нас внутри партии мы ведь повторяли как азбуку принципы демократического централизма, а на практике все было наоборот. Никакой критики снизу не было. Никаких альтернативных предложений. Если таковые, случалось, вносились в политбюро - к примеру, серьезные перспективные разработки по развитию экономики, - то их судьбы решали два человека, один из которых вообще ничего не понимал в экономике, - это был Хонеккер. Он говорил: нет, это мы сделаем не так, на чем дискуссия и заканчивалась.

В ГДР был лозунг: "Учиться у Советского Союза - значит учиться побеждать". А научились созданию такой бюрократической системы, где и внутри партии, и даже наверху партии члены ЦК фактически только присутствовали и аплодировали уже готовым решениям. Все делалось, по-моему, по сталинскому образцу. Кое-что было помягче, в ГДР все же существовали пять партий. Но, по существу, была та же система, которая не давала возможности и простора для других решений.

- Что вы думаете о сегодняшней России?

- Меня часто спрашивают об этом. Но я привык во время работы в разведке давать оценки только на основе подлинных фактов и информации. Настоящей информации у меня о России нет. Я бываю в Москве обычно раз в год, навещаю знакомых и друзей. Для серьезного анализа одних таких встреч недостаточно, но есть у меня внутреннее чувство и желание, чтобы в России дела пошли лучше, чем сейчас. Чтобы большинству людей жить там стало полегче.

- В ГДР было 6 миллионов членов Общества дружбы с Советским Союзом. Где они теперь? Можно ли, на ваш взгляд, надеяться не только на партнерство, но и на дружбу между немцами и русскими?

- Основа для этого, конечно, есть. По-моему, при объединении Германии был упущен существовавший в ГДР большой потенциал личных дружеских отношений. Это десятки тысяч наших граждан, которые проходили учебу в СССР, имеют и сейчас там друзей. Это не было использовано. Правда, сейчас у нас уже частично используют в экономических отношениях знания этими людьми языка и партнеров в России. У молодежи, особенно студенческой, есть интерес к России, ее культуре, искусству, частично и к языку. Так что основы есть. Но политики должны дать возможность использовать этот потенциал.

Вес Германии в ЕС может сыграть свою роль при сближении с Россией. Европейская политика требует, на мой взгляд, не только близости Германии с Францией, но и с Россией.

- Маркус Фридрихович, за плечами большая жизнь. Что для вас в ней самое дорогое или самое трудное?

- Я бы не хотел как-то делить ее. Мне дорога юность, особенно те годы, которые я провел в Советском Союзе, в России, общение там с людьми. Я ведь написал даже книжку о секретах русской кухни, где пытался кое-что передать от этой близости общения. Сейчас пишу новую книгу, в том числе о моих московских друзьях и знакомых, школьных товарищах.

Дорог мне и последний отрезок жизни, когда я освободился пятнадцать лет тому назад от обязательств и обязанностей начальника разведки. Я ощутил свободу и почувствовал себя легко, хотя для меня одновременно настал очень сложный период жизни. Тем не менее написал свою первую книгу "Тройка", причем так, как хотелось, но без уверенности, что она будет опубликована, а она имела такой неожиданный успех.

- Правда ли, что ее обсуждали в верхах СЕПГ?

- На политбюро нет, но члены политбюро высказывались. Книга вышла без их санкции. Это была странная ситуация: март 1989 года, в республике фактически уже существовало нечто вроде двоевластия, хотя никто этого не подозревал. В "Нойес Дойчланд", партийном органе, рецензии все не было и не было, а на Западе - множество, и я давал большие интервью западной прессе. Прежде всего они-то и не нравились членам ПБ.

- Неужто из шефа разведки вы превратились в диссидента?

- Да, это так и расценивалось. Сейчас, кстати, вышло карманное издание "Тройки" с предисловием Эгона Бара, в котором рассказывается, что при появлении этой книги в 1989 году он поинтересовался у Вилли Брандта, читал ли тот ее. Брандт еще не читал, и Бар ему сказал: "Обязательно прочти, тогда поймешь, что ГДР долго не просуществует". Ну, такого намерения у меня не было.

После крушения ГДР меня ожидали бегство, затем по возвращении в 1991 году арест, два судебных процесса - в 1993-м и 1997 годах по семь и пять месяцев. Все это, конечно, выдержать было нелегко. Но эти трудные годы были тем не менее периодом активной творческой работы. Ну, и счастливой семейной жизни.

- Вы сейчас пятую книгу пишете?

- Нет, шестую. Ее рабочее заглавие "Друзья не умирают". Я пишу и о московских друзьях, и о немецких, французских.

- Но это мемуары. Есть ли в планах роман?

- Меня часто спрашивают об этом, предлагают заняться. Но мне пока хватает далеко не исчерпанного материала моей жизни и достаточно богатого опыта.

- О детективе тоже не помышляете? Разведка, наверное, дает столько подходящих историй.

- Нет, нет, это не мое амплуа. К тому же, знаете, мне уже 78 лет. Творческих идей у меня много, но нужно тщательно выбирать... Был такой документальный фильм о моем слишком рано умершем брате. Он назывался "Время, что остается". Вот я и говорю: время, что остается, надо использовать.

Независимая газета