Михай Себастиан

«Вечный жид» и я

Чем больше я думаю о ней, об этой встрече вчера в поезде, тем больше и больше она представляется мне своего рода чудом. Этот внимательный низкорослый мужичонка, с обеспокоенноопасливым взглядом и странным дрожанием в голосе - как если бы человек говорил сам с собой спросонок - этот пассажир с горой узлов в конце вагона третьего класса, этот незнакомец был не кто иной, как Агасфер, легендарный вечный скиталец собственной персоной.

Какого черта принесло его сюда?! Минуту назад еще я был так доволен тем, что достал приличное место в вагоне, в самый разгар рождественских каникул, когда толпы студентов и военных штурмуют поезда, добираясь домой к празднику, - и на тебе, откуда ни возьмись, этакий еврейчик лезет в вагон, да еще волоча за собой весь свой скарб, распахивает настежь двери, впуская внутрь уличную стужу, толкает мой чемодан, наступает мне на галоши, бросает свой тулуп поверх моего пальто, а потом втискивается между мной и соседом, чтобы только занять место на тесной скамье, и лишь глаза его выражают чтото вроде намека на немую попытку попросить прощения, весь же внешний вид говорит о твердой решимости захватить место, право на которое добыто билетом, демонстративно зажатым в кулаке.

Это напоминало представление комедианта, и правда, на лицах многих пассажиров появились улыбки. Подобно им, попытался улыбнуться и я деланной вымученной улыбкой, ибо хоть мне и было жаль его и досадно, что он выставляет себя на смех, тем не менее я знал, что буду мучиться, позволь я заподозрить себя в симпатии к нему. Я не способен объяснить, что именно я испытал, даже самому себе, но факт остается фактом: где-то в глубине души у меня возникло сдавленное чувство соучастия в каком-то преступлении, чувство, которое я всеми силами стремился искоренить и вытравить. Я сделал вид, что мне срочно понадобилось найти в карманах записную книжку, выудил ее и самозабвенно углубился в изучение ее страниц, прикинувшись погруженным в себя и полностью отстраненным от всего, что делалось вокруг. Но краешком глаза я продолжал следить за своим соседом по убогому вагону.

Теперь, уверенный в том, что ему удалось захватить сидячее место, он расслабился понемногу и стал рассматривать окружающих. Он смотрел как-то испуганно, переводя взгляд с одного пассажира на другого, с лица на лицо, изучая их, пока, наконец, не дошел до меня. Хотя он не был вполне спокоен и в отношении меня, но все же на лице его стало зарождаться слабое подобие улыбки в мою сторону: верный знак, что он догадался о моем происхождении.

От этого кровь только больше бросилась мне в голову. Этим своим взглядом с намеком на расположение ко мне, этакое обозначение родственных, можно сказать, семейственных чувств, он словно хотел констатировать наличие между нами некой солидарности соплеменников, компатриотов, так сказать, и это при его-то смехотворном обличье, когда само его присутствие и внешний вид подавляли меня.

Я поднял голову и вонзил в него гневный взгляд, дабы он раз и навсегда понял, что я не хочу иметь с ним дела. Я чувствовал, что умру со стыда, если этот жалкий человек заговорит со мной.

Но моя враждебность ничуть не обескуражила его. Он по-прежнему пытался встретиться со мной глазами, кивая головой и часто моргая.

- Не стоит злиться, молодой человек. Еврей, известное дело, завсегда с котомками. Сколько пекалах, столько и бед…

И вдруг, из-за этих его слов, он мне понравился. Меня затопило волной стыда за ту злобу, с которой я думал о нем, и неудержимо захотелось покарать себя за это на месте. И вот, я ответил ему с какой-то особой четкостью, намеренно громко, так чтобы всем пассажирам в вагоне было слышно каждое слово, чтобы всем стало ясно, что я ничуть не стесняюсь его, этого старого еврея, над которым все смеются, но вижу в нем друга, что меня не смущает его еврейский акцент, не мешают ни его ботинки с налипшим мокрым снегом, ни вызывающее количество сумок и узлов, что наоборот, все это кажется мне обычным и естественным, и вообще я не вижу причины зубоскалить и ухмыляться …

Старик довольно чисто говорил по-румынски, правда с немного провинциальным выговором, с ударениями и интонациями, характерными для евреев Молдовы; вот и я тотчас стал говорить, как он, намеренно придавая каждой своей фразе вопросительную интонацию, заимствованную из идиша… Такого со мной не случалось от роду. Да, именно так мне хотелось себя наказать. Я чувствовал потребность искупить до конца давешнюю свою трусость.

Мой же старик-скиталец, полагаю, распознал мою игру и отлично понял ее причины, потому что всю дорогу улыбался с прощением и пониманием, и все это время водил своей улыбкой по моему лицу, словно тоненьким лучиком карманного фонарика по темным углам.

«Оставь, оставь, не стоит, - будто пыталась без слов сказать эта улыбка, - ничего страшного… Не настолько же... Я тебя знаю... Знаю и могу поручиться, что ты не такой злой, каким старался казаться прежде, но не такой уж и праведник, каким хочешь выглядеть сейчас. Я в дальний путь отправился; и что ты хочешь, чтобы я делал с камнями, которые бросают мне вслед, или с протянутыми мне навстречу руками, когда у меня нет времени ни на то, чтобы принять их, ни чтобы оттолкнуть, потому что - ты ведь видишь? - ни единой свободной минуты нет у меня. Там, далеко-далеко, меня ждут, ждут беспрестанно, и мне нужно идти, но дажа шанса нет, что когда-нибудь я доберусь дотуда».

Он улыбался с таким сомнением и недоверием, что я таки понял, наконец: ничего я не смогу сделать для него, так же, как никто не сможет причинить ему вред. Он поведал мне, что зовут его Авраам Сулицер, и это явилось для меня страшным разочарованием, потому что я бы предпочел ради символической полноты картины, чтобы он открыто и ясно назывался Агасфером, вечным жидом христианской мифологии.

- Что вы делаете? - спросил я его. - Какое у вас ремесло?

- Что делает еврей? - ответил он вопросом. - Странствует.

Ответ казался ему исчерпывающим. Авраам Сулицер идет, «странствует», скитается. Это его ремесло. Он странствующий торговец, и товар его - еврейские книги, на древнееврейском и идише. Дюжина чемоданов и котомок, которые он таскает за собой, набиты изданиями Танаха, Гемары, комментариев, хасидских притч, поэзии на древнееврейском, сказок на идише… Этот человек был связующим звеном между издательствами в Германии и Польше и читателями во многих гетто Молдовы. Ему знакомы все местечки в Буковине и Молдове, все места, где еще учат Тору, и каждый позабытый Богом угол, где все еще бьются над трудными местами в спорах Абайе и Равы, ему известен каждый бейс-мидраш и клойз, каждое место, где изучается Книга и жива еврейская мысль. В его памяти отпечатались, как в живом каталоге, названия книг и рукописей, имена владельцев и семей, в которых они хранятся: в каком местечке, в чьем доме, по какому адресу. Спроси его, и он, зажмурив глаза, скажет, у кого находится редкий список такого-то средневекового сочинения или кто напечатал в Амстердаме в 1561 году такой-то комментарий к Талмуду. Все уложено, выстроено в его памяти, все сосредоточено под этим узким лбом, за этими глазами, моргающими и без устали пристально разглядывающими тебя… Книги, авторы, проблемы, темы с трудными и странными названиями, о которых сегодня я слышу впервые, имена, пришедшие из минувших веков, само звучание которых никогда не доходило до меня, дела давно минувших дней, о которых я не имел ни малейшего представления, - все это носит Авраам Сулицер в своей памяти, все это живо в его сердце, живо так же, как было живо сотни лет назад. Для него все осталось неизменным, все дышит актуальностью, которая ничуть не померкла, несмотря на все поколения, исчезнувшие за это время и канувшие в небытие.

Я купил у него книгу «Иди и смотри», библейские истории на идише с иллюстрациями - для бабушки; и еще купил себе книгу на немецком о Саббатае Цви. Когда он передал их мне, я физически ощутил, как тяжело ему расставаться с ними, - быть может, он спрашивал себя, в достойные ли руки он отдает свои книги…

Перевел с иврита С. Гойзман.
Из сборника «Спустя две тысячи лет», Бухарест, 1935