ИЛЛЮЗИЯ ЕВРЕЙСТВА ФРЕЙДА

Лишь немногие, если они вообще существуют, равнодушно относятся к вкладу в науку Зигмунда Фрейда. Дарвин оказал влияние на самооценку человека, продемонстрировав ему его родство с другими животными. Фрейд же продолжил ее разрушение, утверждая, что человек в гораздо меньшей степени хозяин своего разума, чем он предполагает. Учение Фрейда активно поддерживается преданными адептами психоанализа, чей бескомпромиссный подход к теоретическому первоисточнику и эмоциональная защита ученого сродни религиозному фанатизму.

Самыми сильными критиками Фрейда выступают феминистки. Причина этого - в отрицании им у женщин врожденного личностного начала. В своем заключительном понимании Здипова комплекса он формулирует ситуацию так, что зависть и желание обладать качествами сильного пола, отца, заставляют девочку испытывать невротический синдром. Чтобы преодолеть постоянное чувство неполноценности как человеческого существа слабого пола, она стремится родить ребенка, мальчика, который стал бы компенсацией недостатка пола по рождению. Таким образом, в смысле самореализации и развития женщина полностью зависит от мужчины.

Интерес представляет также второстепенная роль матери как в "мужском", так и в "женском" вариантах Эдипова комплекса. В обоих именно отец, служит ли он для сына объектом страха или для дочери объектом зависти и ревности, выполняет роль основы комплекса. Можно ли выделить какие-либо мотивации в личностном поведении Фрейда, способные повлиять на формирование его теории? Мы беремся утверждать, что борьба условий жизни Фрейда в стремлении примирить его еврейское происхождение с местом, которое он занимает в верованиях евреев, в немалой степени стала причиной появления многих из его теорий. Он, видимо, использовал двойственную этику принадлежности к евреям в почти шизофренических масштабах. При любой возможности Фрейд афишировал свой атеизм. В его претензии на то, что "именно психоанализ внес самый последний вклад в критику религиозных взглядов на мир", чувствуется некоторая гордость. Он не был марксистом, однако соглашался с молодым Марксом в том, что "критика религии является предпосылкой всякой критики". Это представление, похоже, оказывало на Фрейда влияние всю его сознательную жизнь, как то следует из сделанного им за год до смерти заявления: "Ни в моей личной жизни, ни в моих сочинениях я не скрывал, что остаюсь абсолютно неверующим человеком". В одном из писем он говорит о своем "совершенно отрицательном отношении к религии в любой ее форме, любом качестве".

Во время роста нацизма, когда был пущен слух о якобы промаршировавших по улицам Берлина евреях с лозунгом "Выпустите нас из страны", Фрейд (поверив в эту небылицу!) возмущался в письме к Цвейгу: "Такое недостойное поведение типично для евреев, и меня утешает только то, что эти люди наполовину немцы". Он сообщает о похоронах одного из своих друзей, на которых красноречивый ребе "говорил голосом, полным фанатизма, со страстью дикого, безжалостного зверя".

С другой стороны, Фрейд пространно выражал свою гордость тем, что он еврей. В предисловии к изданию книги "Тотем и табу" на иврите он написал: "Никто из читателей данного труда не сможет поставить себя на место автора в эмоциональном смысле, ведь автор хорошо осознает значение языка священного писания. Будучи полностью отстраненным от религии отцов - также, как, впрочем, и от всех других

- и не имея возможности принять национальную идею, он никогда не отрекался от своего народа. Он чувствует, что является по своей глубинной сути евреем и не желает изменять природу. Если бы его спросили: "Раз вы отошли от всех этих распространенных характеристик ваших соплеменников, что же еврейского в вас осталось?", он бы ответил: "Нельзя сейчас выразить сущность словами достаточно ясно, однако придет день, когда научный ум окажется способным сделать это".

В адресе, направленном обществу "Бней Брит", Фрейд, уподобляясь еврейским мистикам, определил иудаизм "не как веру, даже не национальную гордость... а как сумму многих темных эмоциональных сил, оказывающих тем большее влияние, чем меньше его можно выразить словами, а также как четкое осознание внутренней тождественности". Неудивительно, что этот самый красноречивый из людей не смог подобрать слов, чтобы обозначить свою принадлежность к евреям.

В письме к невесте Фрейд выражает надежду: "Неуловимая сущность этого полного смысла и жизнеутверждающего иудаизма не покинет наш дом". А в 1922 году в послании к Ференци он размышляет о "странном, потаенном чувстве, возникающем внутри, возможно, зове предков".

Как же можно примирить Фрейда, прогрессивно мыслящего, просвещенного атеиста, отбросившего все устаревшие понятия иудаизма отцов, с Фрейдом, убежденным евреем, и гордящимся этим? По-видимому, их так никогда и не удастся совместить. Динамика внутренней напряженности заключается в желании и одновременно неспособности Фрейда отказаться от иудаизма, послужившего мотивацией для некоторых важных элементов психоанализа. Он стал жертвой серьезного комплекса. Комплекса, который сильно отличался от Эдипова, но коренился в той же причине

- страхе перед отцом. Будучи чрезвычайно набожным человеком (Фрейд указывает, что отец читал Талмуд почти каждый день), несмотря на не всегда регулярное соблюдение обрядов, он служил как бы символом иудаизма, и сын должен был его исповедовать.

Здесь уместно процитировать Франца Кафку, одного из величайших писателей XX века. Сам продукт германо-еврейского просвещения, испытавший на собственном опыте двойственность положения, которую ощущали молодые евреи-интеллектуалы по отношению к вере предков, Кафка занимает особое положение среди комментаторов внутренней логики теоретических трудов Фрейда. Открыв их для себя впервые, он писал Максу Броду: "Мне кажется, что комплекс отца, который служит источником духовной пищи для многих евреев, относится не просто к отцу как таковому, а к иудаизму отцов. Те, кто начал писать по-немецки, больше всего хотят порвать с иудаизмом, сохранив при этом одобрение отцов. Именно этого они хотели, но их "задние ноги" увязли в иудаизме их отцов, а "передние" не смогли отыскать почвы. В результате отчаяние заменило им вдохновение".

По сути дела, Фрейд мог бы адресовать схожий упрек своему отцу, подобно тому как это сделал Кафка в отношении своего. Герман Кафка не относился к тем невиновным, которых был обречен убить грек Эдип. Напротив, он был виновен, виновен вдвойне - в том, что одновременно и был и не был в достаточной степени евреем. Оставаясь слишком евреем, чтобы порвать с традицией и не дать повода сыну смотреть на ее соблюдение как на пустую скорлупу ритуала, он в то же время не был достаточно правоверным, чтобы передать другому поколению смысл существования на таких же принципах самодостаточности и самооправдания. "Должно быть, -пишет Кафка, - мы нашли друг друга в иудаизме или начали оттуда в гармонии. Однако какой же иудаизм я получил от тебя?.. Невозможно было убедить ребенка, чрезмерно наблюдательного из простой робости, что легкомысленные поступки, которые ты совершал против иудаизма, вместе с безразличием к этой легкомысленности могли иметь какой-то высший смысл. Для тебя они означали не больше, чем воспоминания о прежних годах, и именно поэтому ты стремился передать их мне. Но поскольку они не обладали больше подлинной ценностью даже для тебя самого, ты был способен делать это только путем уговоров или угроз. С одной стороны, это не могло увенчаться успехом, с другой - ты сердился по причине моего очевидного упрямства". Таким образом, согласно восприятию Германа Кафки, окружающий мир представлял собой реальность, не способствовавшую восприятию детьми аутентичного иудаизма из гетто и в то же время требовавшую от них видимости соблюдения норм этой религии с неясной оценкой нарушения традиций. "При этом сыновья, чем бы они ни занимались, - писал Кафка, - являются несчастными животными, обреченными жить между двух миров и быть воспринимаемыми в своей двойственности.

Подобно многим просвещенным современникам, Фрейд хотел отмежеваться от устаревшего наследства раз и навсегда, так как оно мешало распространению его теорий в неиудейском мире. Но несмотря на все усилия, дух отца с его традиционным иудаизмом преследовал сына, который не смог от него до конца избавиться. Отсюда его теория воплощает двойственность, ощущаемую ребенком по отношению к вечно преследующему его образу отца.

По мнению Джона Морриса Каддихи, "дело всей жизни Фрейда состояло в том, чтобы извлечь смысл из опыта, пережитого еврейскими интеллектуалами в процессе эмансипации их в обществе язычников-неиудаистов, когда вовлечение в политическую, экономическую и культурную сферы не сопровождалось включением их в социальную среду". Фрейдизм, подобно марксизму и реформированному иудаизму, явился идеологией постэмансипации, которая была рассчитана на то, чтобы трансформировать "обычные общественные конфликты" неловкого, находящегося в процессе модернизации еврея из Восточной Европы в "познавательные научные проблемы". Психоанализ был призван показать, что вне благовоспитанности, которой требовали предписания не-иудаистского общества, все люди, подобно неотесанному выскочке-еврею, являются париями, так как они направляются в своем поведении дикими силами Ида, т.е. зародышевой структуры, содержащей в себе наследственные качества. Неудовлетворенность Фрейда благовоспитанностью современного ему общества предшествовала тому, что он задумался о цивилизации и ее изъянах.

Многочисленные примеры свидетельствуют об отвращении Фрейда к примитивному наследию предков. В книге "Толкование снов" он подробно рассказывает об одном из своих детских снов, в котором отец давал детям книгу для уничтожения. Марта Роберт говорит об этом случае, что "он, должно быть, явился сильным моральным потрясением", поскольку Фрейд даже в возрасте сорока лет все еще пытался интерпретировать этот сон. Она предполагает, что эпизод мог означать для Фрейда псевдообобщенный образ жестокого отца, который по-настоящему уважает лишь Тору.

Аналогично постоянные ассоциации Фрейда и его повторяющиеся сны о Риме, похоже, отражали внутреннюю борьбу за отказ от иудаизма. Он стремится воспринять Рим, но не может. Он думает о том, что принес Рим людям, и чувствует враждебность. Все же Рим представляет собой колыбель западной культуры, законности признания чего он требует.

Фрейд придерживался этого мнения всю свою жизнь. Когда Карл Абрахам высказал сомнения относительно искренности одного из новых адептов психоанализа, Карла Густава Юнга, Фрейд попросил критика быть более терпимым, поскольку «только его появление спасло психоанализ от превращения в национальное еврейское учение».

Поучительная история связана со "шляпой в канаве". Эпизод, когда отец не смог дать отпора антисемиту, сорвавшему с него шляпу, поразил сына с точки зрения негероического поведения большого, сильного человека, державшего мальчика за руку: "Я сравнил ситуацию с другим случаем - сценой, в которой отец Ганнибала Гамилькар Барка заставил своего сына поклясться на алтаре предков в том, что тот отомстит римлянам. С тех пор Ганнибал поселился в моих фантазиях".

Мечтания Фрейда позволяли ему мысленно уноситься прочь от отца, которого он считал посредственностью, человеком, не сделавшим ничего для преодоления ограниченности существования в невыносимых рамках неполноценного рождения.

Здесь кроется причина того, почему он отказывал женщинам в праве обладать истинной личностной целостностью. Психологическая модель женщины, по Фрейду, представляет собой карикатуру на человека, желающего стать мужчиной, и тем самым становится символом карикатурного еврея-изгнанника, воплотившего черты самого Фрейда, частично неиу-дея и частично очень просвещенного сына Израиля. Это пародия на представителя человечества, слабого как в политическом, так и в социальном плане, содержащая одновременно отрицание и проецирование неприятного чувства зависти к мужским качествам неиудаистов.

Собственное восприятие своей деятельности раскрыто им в письме к Пфистору: "Почему никто из благочестивых не создал психоанализа? Почему необходимо было ждать появления совершенно безбожного еврея?" По утверждению историка Йельского университета Питера Гэя, "именно особый вид атеизма, еврейский атеизм, позволил Фрейду сделать свои важные открытия". Никто другой из атеистов не имел бы причины пережить такую внутреннюю напряженность в связи с отказом от духовного наследия предков, как Фрейд.

Очевидно, что творчество Фрейда развивалось не по прямой линии, а скорее, по замкнутому кругу одного и того же повторяющегося мотива. Этот круг начинается с "Толкования снов", где реальная личность Якова Фрейда едва заметна в "Драме Эдипа", внушенной его смертью, однако задуманной как обличение виновного отца. Затем формирующий фактор человеческой психики во все времена и во всех странах. Завершается этот круг в книге "Моше и Монотеизм", когда Фрейд отчаянно пытается освободиться от призрака, преследовавшего его всю жизнь, - еврейской религии. В этой своей последней опубликованной работе Фрейд высказывает предположение, что Моше вовсе не был евреем, а был египетским царевичем, спасшим евреев из Египта и впоследствии ими же убитым. Хотя этот труд подвергся разоблачительной критике как самая неубедительная книга Фрейда, не имевшая вообще никакого реального фактического основания, он был захвачен ее изданием. "Моше не выходит у меня из воображения, - пишет он Цвейгу. - Я представляю, как буду читать книгу тебе вслух, когда ты приедешь в Вену". В другом случае он восклицает: "Моше мучает меня, подобно неупокоенному духу".

Однако зачем же было издавать книгу, не имевшую фактической основы, лишь наносившую оскорбление евреям во время нацистских преследований по всей Германии и Австрии? В последние дни жизни Фрейд все еще пытался сделать то, что для каждого еврея всегда являлось невозможным подвигом - успокоить неукротимый дух евреев, стремящийся освободиться и найти выражение в жизни и деятельности каждого из них.