"ХОРОШИЕ ВОСПОМИНАНИЯ О ПЛОХОЙ ЖИЗНИ"

"КВАРТИРНЫЙ ВОПРОС" Виктора Славкина

ЭЛЛА МИТИНА

25 лет назад в Ташкентском СТЭМПе — студенческом театре эстрадных миниатюр- шумно праздновали премьеру спектакля-памфлета “Плохая квартира” по пьесе малоизвестного драматурга из Москвы. Пьеса намекала на нашу неблагополучную жизнь, в которой обитателями “плохой квартиры”, были, конечно, мы сами, советские люди. Кроме Ташкента пьеса была поставлена только в Польше. А это уже делало нашего драматурга, а заодно немножко и нас, исполнителей, почти диссидентами.

Ходили также разговоры, что этот самый драматург и есть “Галка Галкина” — знаменитый персонаж сатирической странички журнала “Юность”, невероятно популярного в то время.

Но вот словно кто-то ударил в театральный гонг и — чах! Прошли годы. И не в театре, а на самом деле. И уже Виктора Славкина — драматурга, сценариста, телеведущего и писателя — знает вся страна.

Поводом для встречи с Виктором Иосифовичем послужило вручение ему телевизионной премии “Тэфи” как лучшему сценаристу 1999 года за передачу “Старая квартира”. А неформальным мотивом — желание поговорить с человеком, в пьесе которого мне когда-то посчастливилось играть (хоть, увы, и не главную роль ) и узнать, как протекала его жизнь между двумя квартирами — “плохой” и “старой”.

— Ваши самые нашумевшие спектакли “Взрослая дочь молодого человека” и “Серсо”, поставленные в 70 - 80-е годы знаменитым Анатолием Васильевым, ваша передача “Старая квартира”, книга “Памятник неизвестному стиляге” — все это в какой-то мере апеллирует к вашей молодости. Так что же, там, в далеком прошлом, вам было гораздо лучше и комфортнее, чем в сегодня?

• Ну, нет, так я не думаю. Но, как сказал поэт Владимир Костров: “Жизнь такова, какова она есть, и больше никакова”. С молодостью у человека, независимо от политической ситуации, всегда связаны какие-то романтические вещи. Для нынешних молодых то, что происходит сейчас, тоже очень скоро станет историей, овеянной милыми воспоминаниями. После первых передач где-то на бумажке я записал слова, определяющие тональность “Старой квартиры”: “Хорошие воспоминания о плохой жизни”.

Когда в “Старой квартире” мы подошли к 90-м, то думали, что воспоминания о них будут неинтересны, потому что все это было буквально вчера. Но оказалось, эпоха Горбачева и даже Ельцина воспринимается сегодня уже как нечто невероятно далекое. Помните, у Ельцина был пресс-секретарь Вячеслав Костиков? Популярнейший человек! Мы пригласили его в “Старую квартиру”, и выяснилось, что его уже мало кто помнит. Сейчас вообще время невероятно ускорено, спрессовано: то, что происходит за десять лет, в другие времена не уместилось бы и в полстолетия. — Что дала вам работа над “Старой квартирой”, кроме, разумеется, популярности?

— “Старая квартира” стала важным этапом моей жизни. Передачу придумал Анатолий Малкин, генеральный продюсер АТВ. Он пригласил меня разработать концепцию и быть автором сценариев. Малкин угадал очень точно, потому что я всегда занимался именно послевоенной историей нашей страны. Меня интересуют стиль жизни, технология быта, особенности существования в условиях тоталитарного режима. То, как человек сопротивляется этому режиму, приспосабливается или даже начинает способствовать его процветанию. Но меня интересует и вещественный, предметный фон. Я, как и мой отец, “барахольщик” — никогда не выбрасываю то, что связано с важными воспоминаниями. И в "Старую квартиру" я приносил множество своих вещей. — Например, каких?

— Ну, вот хоть свой табель успеваемости за первый класс. Я показывал его зрителям как исторический документ: в нем за первую и вторую четверти 1943 года еще стоят отметки “отл”, “хор”, “пос” (“посредственно”), а начиная с третьей четверти, то есть с начала 1944 года, появились цифры “5”, “4”, “З”. Так на примере одного конкретного табеля можно было проследить некоторые подробности школьной реформы. Еще я приносил пластинки на “костях”, то есть на рентгеновских снимках — на них во времена запрета джаза кустарным способом записывалась джазовая музыка. Сейчас это музейный экспонат. Но, пожалуй, главный раритет, сохранившийся у меня, — это не отоваренные продуктовые карточки 47-го года, принадлежавшие моим родителям И на них до сих пор нагоняющая на меня страх надпись: “При утере не возобновляются”. Дело в том, что “отоваривать хлебные карточки” иногда посылали детей, те их часто теряли, и это означало, что семья до конца месяца будет сидеть без хлеба.

— “Старая квартира” получила столько премий и наград — сначала “Тэфи” за лучшую публицистическую программу, потом Государственную премию России; и наконец — премия “Тэфи” ваша личная, сценариста... Мне кажется, это тот редкий случай, когда любимая миллионами передача получила официальное признание. В чем секрет такого успеха?

— Во вступительном монологе к самой первой серии, посвященной 1947 году, я сказал, что мы будем вспоминать не Сталина, Хрущева, Брежнева или Ельцина, а себя, нашу жизнь, которая — так получилось — пришлась на время их правления. Что бы ни происходило вокруг, жизнь шла своим чередом: люди ходили в кино, влюблялись, рожали детей, стирали, готовили еду, хотели модно одеваться .. Воспоминания об этом интересны каждому. Конечно, все это было на фоне политических событий. Портрет года у нас складывался из самых полярных сюжетов — и о том, что сажали людей, и о том, что народ сходил с ума от фильма “Бродяга”... После одного из первых выпусков у меня дома раздался звонок. Звонила дама, которая себя не назвала, но я сразу узнал Валерию Ильиничну Новодворскую, Она “от имени интеллигенции” отчитала меня: почему мы говорим о каких-то дурацких фильмах, если в это время полстраны сидело в тюрьмах. Да, действительно, полстраны сидело, но другая половина ходила в кино — в этом и состоит драма жизни. Хотя мы не пропустили ни “дела врачей”, ни убийства Михоэлса, ни истории генерала Григоренко, ни расстрела рабочих в Новочеркасске...

— В книге “Памятник неизвестному стиляге” вы вспоминаете о многих своих товарищах, о каких-то очень своеобразных приметах времени. Взять хотя бы эпизод с вашим одноклассником, у которого была труднопроизносимая фамилия, и его унижали не только дети, но и учителя. Кажется, его звали Витя Фартендикер...

— Да-да, Витя, только не Фартендикер, а Фарштендикер. Вот видите, и вы напутали с его фамилией, а представляете, что было с учителями, которые как только его не называли. Вообще в школе в мое время была совершенно иезуитская практика: первого сентября учительница заполняла новый журнал — поднимала учеников из-за парты и, будто видит их в первый раз, просила каждого перед всем классом громко назвать свои имя, фамилию, и, наконец, национальность. Тут Витя как бы запинался, а с последней парты кричали. “Еврей он!”.

— А если бы ваша фамилия была Фарштендикер, вы бы взяли потом псевдоним?

— Думаю, пришлось бы. Ведь и Арканов, и Горин, и Камов — это же все псевдонимы. Представьте себе двадцать лет назад в афише: “Автор пьесы Фарштендикер”. Но, между прочим, меня всегда спрашивали: Славкин — это твой псевдоним? Я редко встречал однофамильцев, но все они были евреями. Однажды, когда я еще работал в “Юности” редактором отдела сатиры и юмора, приходит ко мне пожилой человек, с папочкой под мышкой. Я еще с тоской подумал: “Очередной графоман, наверное”. А человек этот протянул мне руку и сказал: “Моя фамилия Славкин. Я просто хотел узнать, не родственники ли мы... Я переплетчик, может, вам нужно что-нибудь переплести?”. Мы подружились. Вон, видите, на полках стоят толстые альбомы — это работа Исаака Славкина. Потом он уехал в Израиль. Но история с однофамильцами имела продолжение. Однажды в Америке, где я был на премьере своей пьесы, меня разыскала некая Эстер Славкина. Она жила в Питсбурге и написала мне, что хотела бы посмотреть на своего “русского” однофамильца. И вот я взял билет на поезд и рванул к ней в Питсбург, жил в ее доме три дня, познакомился со многими “американскими Славкиными”, которых Эстер собирала со всей страны. Некоторые из них уже довольно давно осели в Америке и ничего не знают о России, откуда родом их предки. Они приходили ко мне с фотографиями каких-то своих родственников и просили разъяснить, что означает, например, загадочная надпись “Харьков”. Я изо всех сил старался с помощью своего небогатого английского рассказать как можно больше. Эстер потом долго мне писала трогательные письма, посвящая во все важнейшие события из жизни Славкиных: кто родился у Мойше и как теперь себя чувствует племянница Самуэля... К сожалению, я не мог ей отвечать с той же степенью заинтересованности, и наша переписка заглохла. Мне даже немного жаль...

— Вам приходилось сталкиваться с тем, с чем сталкивался ваш одноклассник Витя?

— Знаете, в детстве и юности я не был похож на еврея, и фамилия опять же не Фарштендикер, так что при мне довольно часто рассказывали анекдоты про евреев, считая меня своим, хотя я не только еврей, но и, как люблю говорить, местечковый еврей. Мама меня родила в Сновске. Вообще-то мы жили в Москве, но рожать меня она поехала на свою родину в Сновск — маленькое местечко под Черниговом. Между прочим, там родились и дирижер Натан Рахлин, и писатель Анатолий Рыбаков — мой троюродный дядя... Все события, описанные им в “Тяжелом песке”, происходили именно в Сновске. А называется он в повести Щорс, потому что кроме Рыбакова и Рахлина там родился еще и знаменитый красный командир.

Конечно же, антисемитизм касался и меня. Когда я поступал в Станкоинструментальный институт, на вступительном экзамене по литературе, помнится, попался “Василий Теркин” и еще что-то... Мне казалось, я хорошо ответил, да и в школе по этому предмету у меня всегда были пятерки. Однако на следующий день увидел свою фамилию в списке получивших двойки. Посмотрел фамилии других двоечников — все сплошь еврейские. Мой отец не стал никому жаловаться: у него в семье было два репрессированных брата, и он старался быть как можно незаметнее. Но другие родители не побоялись и пошли к экзаменатору выяснить ситуацию, я даже сейчас помню его фамилию — Покровский. Родители насели на него, и в конце концов он признался, что наши двойки были заказаны ему начальством. Правда, после его признания ничего не изменилось, отметок нам не исправили. Я подал документы в Институт инженеров железнодорожного транспорта, о чем не жалел ни минуты. В СТАНКИН я пошел, потому что этого хотел отец, а на строительный факультет МИИТа — потому что мне нравилась архитектура, до сих пор я покупаю книги по архитектуре. После окончания института три года отработал на стройке мастером, о чем тоже не жалею, хотя тогда ужасно завидовал тем, кто сидит в белых рубашках в разных там НИИ, в то время как я каждый день уезжаю в Загорск на стройку электричкой, отходящей в 6:02.

— Это правда, что вы публиковались в биробиджанской газете “Советише штерн”?

— Был такой эпизод в моей биографии. В 60-е, уйдя на вольные хлеба, я подрабатывал в Доме народного творчества. Писал сценарии и пьесы для самодеятельных коллективов, часто бывала командировках — в каком-нибудь колхозе, где нужно было, например, написать текст для местной агитбригады. Эта работа неплохо оплачивалась теми же колхозами. Мы ездили с Розовским по всей стране и зарабатывали на жизнь. И вот мы с Марком решили: уж если есть возможность попутешествовать, попросимся в Хабаровск! Мы попросились, и нас тут же командировали — там как раз в каком-то колхозе нужен был спектакль. Ну, сделали мы свое дело, спектакль поставлен, деньги получены, и тут вдруг мы решаем: а не съездить ли нам в Биробиджан! Сказано — сделано. Сели в поезд и приехали в столицу Еврейской автономной области. А там отправились в местную газету “Советише штерн”. И вот сидим у главного редактора, рассказываем о себе, а он сетует на то, что совершенно нет сатириков — евреев. Мы ему — как это нет? А Арканов, а Горин, а Камов... Он жутко обрадовался, что с еврейским юмором дело обстоит не так уж плохо, и даже опубликовал какой-то мой маленький рассказ с параллельным переводом на идиш. Очень смешно выглядело.

— Но знамениты вы стали все-таки не после публикации в “Советише штерн”, а после спектаклей “Взрослая дочь молодого человека” и “Серсо”. Много лет они шли при переполненных залах, старшее поколение вспоминало на них свою молодость... А было ли это интересно молодежи?

— Очень хороший вопрос. Вначале мы с Васильевым думали, что “Взрослая дочь” будет интересна только нашим ровесникам, но потом с удивлением стали замечать, что в зале появились молодые люди, затем мне стали звонить друзья и просить билеты для своих детей... Что их привлекало? Дети увидели, что отцов ругали за джаз и рок-н-ролл так же, как их, нынешних молодых, те же взрослые ругают, например, за панк-рок и брейк-данс. Общие проблемы! И эти самые общие проблемы, с одной стороны, сближали отцов с детьми, с другой — заставляли молодых задуматься: “Неужели и мы когда-нибудь будем так -же не понимать собственных детей?” Надеюсь, и “Старую квартиру” молодежь смотрит под таким же углом зрения, параллельно, разумеется, узнавая какие-то факты из жизни страны.

— Пять лет вы сценарист “Старой квартиры”. Нет ли желания вернуться в театр?

— Театр и джаз люблю больше всего на свете. Начиная работу над “Старой квартирой” и вообразить не мог, что это займет у меня столько времени, что это так трудоемко. Думал: сделаю 8—10 передач — и хватит. Но мы сделали уже 52 программы. Потом появилась “Новая старая квартира”... Теперь надо перестраиваться... Знаете, Гриша Горин на заре перестройки конца восьмидесятых, когда все мы захлебнулись открывшимися возможностями — печатай, что хочешь! — сказал: “Старики, снова наступило время писать в стол”. В этом что-то есть...

АЛЕФ