Борис Слуцкий как зеркало советского еврейства /вместо рецензии/ Запрещение еврейской культуры в Советском Союзе - сначала на иврите, а затем и на идише - распространялось и на русско-еврейскую литературу, т.е. на написанные по-русски произведения писателей, описывающих жизнь с позиций самоидентификации с еврейством. Пожалуй, русско-еврейская литература запрещалась даже строже, поскольку, начиная с тридцатых годов, имела несравненно более широкую читательскую аудиторию, чем литература на идише. Да что говорить о русско-еврейской литературе, когда из-за нескольких фраз об антисемитизме цензура не пропустила уже сверстанные и набранные путевые заметки по Армении Василия Гроссмана. И, казалось бы, ни о каком отражении жизни советских евреев в советской литературе нечего и говорить - не считать же таким отражением отдельных случайных "положительных" персонажей с еврейскими фамилями, мелькающих в забытых ныне произведениях (Вайнштейн в "Жди меня" Симонова или Залкинд в "Далеко от Москвы" Ажаева).

 Почти неожиданно для себя я нашел подробное отражение еврейской жизни в вышедшем недавно сборнике стихов и прозы Бориса Слуцкого "Теперь Освенцим часто снится мне..." (Журнал Нева, СПб, 1999), в котором представлена часть произведений поэта на еврейскую тему. Немногие из них были опубликованы при жизни автора, основная масса - лишь теперь.

Лишь одно из опубликованных в сборнике стихотворений написано до войны. Война, как пишет составитель сборника П. Горелик, многое изменила в отношении Слуцкого к еврейской теме. Ни у кого из советских поэтов нет стольких стихотворений о Катастрофе. На первый взгляд - это очень личные стихи, написанные от первого лица - "Как убивали мою бабку", "Отягощенный родственными чувствами, я к тете шел, чтоб дядю повидать", "Теперь Освенцим чаще снятся мне...".

Действительно, у Слуцкого в Катастрофе погибли родные, но лирическая герой стихотворений - это не Борис Абрамович Слуцкий, а советский еврей середины века, говоря обобщенно - все советское еврейство. И скорбит Слуцкий не только о погибших близких - он пишет о гибели всей бывшей черты оседлости:

Черта под чертою.
Пропала оседлость
Шальное богатство,
веселая бедность
................................................
Он вылетел в трубы освенцимских топок
Мир скатерти белой в субботу и стопок.
Он - черный. Он - жирный. Он - сладостный дым.
А я его помню еще молодым.

Слуцкий - один из немногих в советской литературе - пишет об уничтожении не только людей, но и о гибели всего идишского мира:

Я освобождал Украину,
шел через еврейские деревни.
Идиш, их язык - давно руина.
Вымер он и года три как древний.
Нет не вымер - вырезан и выжжен.

Как пишет составитель сборника, Слуцкий не помечал дат написания своих стихов. Однако их содержание столь точно отражает жизнь, что год, а то и месяц создания того или иного произведения можно установить. Стихотворение "Я освобождал Украину" написано, по-видимому, в 1944 году, спустя три года после уничтожения украинского еврейства. А вот "Как меня не приняли на работу" написано, конечно, после войны, где-то в 46 - 47 годах, когда факт отказа в приеме на работу по "пятому пункту" еще не стал привычным, особенно для бывших фронтовиков:

Не понравился, не показался -
в общем, не подошел, не дорос.

Спустя много лет Слуцкий напишет:

Вот я из части убыл,
Вот я до дому прибыл.
Опять загнали в угол:
С меня какая прибыль?
..............
Да, в угол был я загнан,
Но не погиб, не запил.
И вот за века четверть
В борьбе, в гоньбе, в аврале,
меня не взяли черти,
как бы они не брали.
Я уцелел,
Я одолел.
Я - к старости - повеселел.

Стихотворение это называется "Национальная особенность". Разумеется, это не только национальная особенность лирического героя, это национальная особенность и судьба всего советского еврейства.

Был в этой судьбе переломный момент: "дело врачей". Уверен, что все пережившие это время сразу поймут, о январе какого года идет речь в стихотворении "В январе":

Я кипел тяжело и смрадно,
Словно черный асфальт в котле.
Было стыдно.
Было срамно.
Было тошно ходить по земле.
Было тошно ездить в трамвае.
Все казалось: билет отрывая,
Или сдачу передавая, или просто проход давая
И плечами задевая,
Все глядят, с молчаливой злобой
И твоих оправданий ждут.

С невероятной наблюдательностью Слуцкий подчеркивает, что особенно "тошно" было в трамвае, не на улице, где ты мог уйти, не на работе, где существовали какие-то личные отношения, а в замкнутом пространстве трамвайного вагона, где невозможно спрятаться и откуда невозможно выйти.

Не удивительно, что Слуцкий вместе со всеми с энтузиазмом воспримет хрущевскую "оттепель", иногда принимая желаемое за действительное. Но уже очень скоро он напишет горькие строчки:

Стало быть, получается вот как:
Слишком часто мелькаете в сводках новостей...
Надоели эмоции нации вашей, как и ее махинации,
средствам массовой информации!

Эти строчки если и не вызваны известными словами Хрущева "Если бы теперь евреи захотели бы занимать первые места в наших республиках, это, конечно, вызвало бы недовольство среди местных жителей", то, безусловно, перекликаются с нею.

В шестидесятые годы начинается медленное возрождение официальной еврейской культуры в СССР, а после Шестидневной войны - резкое пробуждение национального самосознания советских евреев. Творчество Слуцкого очень чувствительно ко всем общественным явлениям. Раньше поэт "говорил от имени России", утверждал, что:

Стихи, что с детства я на память знаю,
важней крови, той, что во мне течет.

В стихотворении со знаковым названием "Происхождение" (вспомним одноименное стихотворение Эдуарда Багрицкого, в котором тот решительно порвал с еврейством) Слуцкий писал:

От Толстого происхожу, ото Льва.

Еврейская тема звучала у Слуцкого как реквием погибшим или как отпор антисемитам (процитированная выше "Ваша нация" или знаменитое "Про евреев"). И вдруг Слуцкий напишет:

Созреваю или старею -
Прозреваю в себе еврея.
Я-то думал, что я пробился.
Я-то думал, что я прорвался.
Не пробился я, а разбился,
Не прорвался я, а сорвался.
Я, шагнувший одной ногою
То ли в подданство,
То ли в гражданство,
Возвращаюсь в безродье родное,
Возвращаюсь из точки в пространство.

Точка зрения этого нового, "прозревшего" Слуцкого уже иная - он видит советское еврейство не со стороны, а изнутри. Оказалось, что советское еврейство - это не однородная масса, не просто "ваша нация", а переплетение совершенно разных биографий, мировоззрений и судеб:

Пятиконечная звезда с шестиконечной поспорили
на кладбище еврейском,
кто просияет среди ночи вечной
покойным острякам и юморескам.
Пятиконечная звезда:
майоры госбезопасности,
а также просто врачи, поэты, забияки, ёры
и конармейцы башенного роста.
Шестиконечная звезда
раввины, а также их безграмотная паства,
та, что по части прописей - невинна,
но уважает вещное богатство.
Сначала наступала пентаграмма,
а могендовид защищался вяло,
и все редели в метриках Абрамы,
и фининспектор побивал менялу.
Но видно, что-то знает
и готовит не менее исконный и извечный,
похожий на отмычку могевдовид -
все шесть концов звезды шестиконечной.

Слуцкий еще не знает какие перемены готовит и ему, и всему народу могендовид, но перестает отделять себя, переходит от местоимения "я" к "мы":

А нам, евреям, повезло
Не прячась под фальшивым флагом,
На нас без маски лезло зло.
Оно не притворялось благом.

А между тем могендовид готовил поэту новые неожиданности. В его творчество вошли возникшие в эти годы сугубо еврейские проблемы: самосознание и судьба полукровок ("Полукровки"), иврит ("Гебраизмы"), поветрие перехода в христианство ("Православие не в процветанье"). Последнее стихотворение - резкое даже для Слуцкого, полное презрения, почти оскорбительное:

Жид крещеный, что вор прощенный -
все равно он - рецидивист,
и Христос его - извращенный,
наглый, злой, как разбойничий свист.
Но сумевший успешно выкрасть
облачения и кресты,
не умеет похитить
хоть немножечко доброты.
Жид крещеный - что конь леченый -
сколько бы ни точил он ляс,
как ни шествовал бы облаченный
в многошумный синтетик ряс,
проще с нами, просто жидами,
что давно, еще при Адаме,
не добром торговали и злом,
только фактом, только числом.

И наконец Слуцкий пишет:

Еврейским хилым детям,
Ученым и очкастым,
Отличным шахматистам,
Посредственным гимнастам,
Советую заняться
Коньками, греблей, боксом,
На ледники подняться,
По травам бегать босым.
Почаще лезьте в драки,
Читайте книг немного,
Зимуйте, словно раки,
Идите с веком в ногу,
Не лезьте из шеренги
И не сбивайте вех.
Ведь он еще не кончился,
Двадцатый страшный век.

Думаю, что под этим стихотворением-напутствием, написанным советским поэтом, членом КПСС Борисом Слуцким, с удовольствием подписались бы Владимир (Зеэв) Жаботинский и Иосиф Трумпельдор.

Я не процитировал и даже не назвал другие поэтические произведения еврейского цикла Слуцкого, не упомянул о прозе, опубликованной в том же сборнике (Евреи на фронте, Евреи оккупированной восточной Европы, Рассказ Гершельмана). Конечно, творчество Слуцкого не ограничено еврейской темой. Исследователь творчества Слуцкого Ю. Болдырев пишет: "Тот дневник в стихах, что он вел, незаметно для него самого, нечаянно, исподволь становился хроникой, лирика оборачивалась эпосом, в эпизодах которого действовали, бушевали, сталкивались, возникали и исчезали люди, идеи, настроения, факты и фантомы 20-70-х годов нашего века". Действительно, картину жизни советского общества можно восстановить по творчеству Слуцкого. Но не только его одного - произведения других авторов тоже отразили эту жизнь. А вот жизнь советского еврейства не нашла отражения в советской литературе. Творчество Бориса Слуцкого - почти единственное исключение.

Давид ИОФФЕ, Хайфа
"Ами"