Моше Фейглин . Там, где нет людей...

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

... В своём довольно коротком последнем слове я напомнил судьям о нежелании правительства считаться с мнением половины народа, о принципах пассивного гражданского неповиновения, в соответствии с которыми мы действовали. В заключение я подчеркнул, что поскольку власти пытались силой подавить законный протест, суду следует с негодованием отвергнуть выдвинутые ими обвинения и тем самым однозначно предостеречь любое будущее правительство, если оно вознамерится вести себя столь же жестоко по отношению к жителям Израиля.

После этого я обратился к судьям с просьбой прочесть небольшой отрывок из " Маленького принца" - классического произведения гуманизма, одного из самых известных в мире. Полагаю, что " Маленький принц" никогда прежде не был цитирован в израильском суде. Таким образом процесс, начатый по обвинению группы экстремистов в насильственных действиях, закончится на совершенно иной ноте. Когда я начал читать, присутствующие заулыбались.

- "Ваше величество... чем Вы правите?

- Всем, - просто ответил король.

- Всем?

Король повёл рукою, скромно указывая на свою планету, а также и на другие планеты и на звёзды.

- И всем этим Вы правите? - переспросил Маленький принц.

- Да, отвечал король. Ибо он был поистине полновластный монарх и не знал никаких пределов и ограничений.

- И звёзды Вам повинуются? - спросил Маленький принц.

- Ну конечно, - ответил король. - Звёзды повинуются мгновенно. Я не терплю непослушания.

- Мне хотелось бы поглядеть на заход солнца... пожалуйста, сделайте милость, повелите солнцу закатиться...

- Если я прикажу какому-нибудь генералу порхать бабочкой с цветка на цветок, или сочинить трагедию, или обернуться морской чайкой и генерал не выполнит приказа, кто будет в этом виноват - он или я?

- Вы, Ваше величество, - ни минуты не колеблясь, ответил Маленький принц.

- Совершенно верно, - подтвердил король. - С каждого надо спрашивать то, что он может дать. Власть прежде всего должна быть разумной. Если ты повелишь своему народу броситься в море, он устроит революцию. Я имею право требовать послушания, потому что веления мои разумны" .

* * *

ИЗ ПРИГОВОРА ПО УГОЛОВНОМУ ДЕЛУ 3996.95 (Государство Израиль против Фейглина и др.)

"Они выражали мнение десятков тысяч людей, которые чувствовали, что власть их игнорирует, и не только в том плане, что не считается с их воззрениями, но и не желает их даже выслушать. Возможно, что эта ошибка стоящих во главе руководства страной толкнула обвиняемых и других на избранный ими путь, закончившийся сегодня обвинительным приговором. Тем, кто держит бразды правления, полученные ими в результате демократических выборов, следует знать, что необходимо прислушиваться к противоположным мнениям и считаться с чувствами общества"

"...В то время когда суд выносит приговор обвиняемым вследствие нарушения ими закона, он не может оставить без внимания примеры жестокости, проявленной полицейскими, и игнорирование этого органами, ответственными за соблюдение законности, - до тех пор, пока это не вскрылось в суде. Поскольку требование повиновения закону относится ко всем, его - закон - следует и применять ко всем, кто его нарушает."

"Акты насилия со стороны полиции против обвиняемых, демонстративно не оказывавших сопротивления, лишь усиливают их призыв не допускать насилия..."

Глава первая ТУБАС

Тяжело, шаг за шагом, продвигается взвод вверх по главной улице Тубаса.

Тубас - благоустроенная арабская деревня к северо-востоку от Шхема. Столица северной Самарии. Живут в ней люди зажиточные, отнюдь не беженцы, владеют недвижимостью и деньгами. Есть и такие, что часть времени проводят в Иордании. Я был " милуимником" (резервистом), молодым командиром взвода, и старался как можно лучше выполнить приказ: с этого утра в деревне был введён комендантский час. Большинство моих солдат годились мне в отцы. Они быстро уставали, взбираясь по крутому склону, тяжело дышали, и мне было их жалко. Похоже, что даже жители, выглядывавшие из проёмов домов, им сочувствовали. На нас были каски, снабжённые щитками из оргстекла, быстро запотевающие и мешающие видеть. Громоздкие бронежилеты, а в дополнение к автоматам с резиновыми пулями - набор странных средств для разгона демонстраций.

Всё это превращало взвод в довольно нелепое образование, предназначенное следить за порядком в оккупированной стране.

Во время резервистской службы всякий раз вновь и вновь возникают старые споры между солдатами. Мой взвод являл собой верное отражение традиционных идеологических разногласий в израильском обществе. Левых представлял - и очень ревностно - сержант Эли Родригез, в юные годы репатриировавшийся из Южной Америки, воспитывавшийся некоторое время в киббуце и успешно впитавший его ценностные категории. Его взгляды не были результатом обдуманной и выработанной нравственной позиции, он сам это признавал. " Если бы я только мог, я бы их всех выгнал... Но это нереально. Вы же, поселенцы, упрямитесь и втягиваете всех в ужасную войну" .

Наши долгие дискуссии с Родригезом проходили мирно, сопровождаемые взрывами аргентинских ругательств, смысл которых я так никогда и не понял, хотя получал известное удовольствие, слушая сочный южноамериканский говор. " Ах, если бы доставить сюда генерала Пиночета, - обычно заканчивал Родригез, широко улыбаясь, - уж он бы вас поставил на место" .

Иногда ночью наши разговоры принимали спокойный и более серьёзный характер. Несколько лет спустя, уже после подписания соглашений в Осло, я терпеливо указывал Родригезу на многие опасности, таящиеся в этом документе. Он отвечал уверенно: " Что ты беспокоишься? Мы отдадим Арафату Газу, соорудим там защитные заграждения, и если он начнёт рыпаться, мы живо - чик-чак! - её закрываем, и пусть они сидят там, а мы будем бросать им орехи..."

Столь ужасающая наивность, характерная в те дни для т.н. среднего израильтянина, точно отражала внутреннюю противоречивость его позиции: с одной стороны, желание заключить мир и обрести, наконец, некоторое спокойствие - любой ценой, и с другой - демонстрация силы, видимость мужественности.

Никакие доказательства не помогали. Когда же я доводил суть Соглашений до их логического конца, Родригез выставлял неопровержимый довод: " Что с тобой? Ты действительно считаешь, что Ицхак Рабин, начальник генштаба в Шестидневную войну, не понимает того, о чём ты мне сейчас толкуешь? Он что - решился на самоубийство?"

Я никогда не думал, что компания, принесшая нам " Осло" , шла на сознательный конец, но простая, нормальная логика говорила мне, что смысл этих соглашений - национальное самоубийство.

Я не знал тогда, что ему возразить.

* * *

В тот раз, в Тубасе, я впервые столкнулся лицом к лицу с интифадой, начавшейся с год тому назад. Я жил тогда в Реховоте, имел своё дело, и все мои интересы были сосредоточены на моём семействе - жене и двух дочерях, младшей из которых недавно исполнилось 2 года. Тяжёлое чувство овладело мной, когда я своими глазами увидел, что творилось тогда в Иудее и Самарии. Разговоры о том, что оккупация действует на солдат ЦАХАЛа развращающе, оказались правдой. Проверка гражданских машин, личный обыск в поисках спрятанного на теле оружия, ночное вторжение в арабские дома - всё это вызывало во мне глубокое отвращение.

Один из моих близких друзей, служивший, как и я, командиром взвода в том же батальоне, признался мне во время одной из подобных операций, что чувствует себя, словно " во вражеской стране" . Что если он прав? Неужели мы в самом деле превратились в народ, захвативший чужую землю? - спрашивал я себя.

Я решил, что при создавшемся положении левые правы. Коль скоро мы относимся к этой земле как к чужой, " вражеской" , и отказываемся перед самими собой признать наше естественное право на владение ею, мы действительно оккупанты, и следовательно - аморальны. Для того чтобы мы могли считать своё государство основанным на нравственных принципах, а не видеть в нём государство-колонизатор, нам необходима внутренняя уверенность в нашем законном праве на всю Эрец Исраэль. Только тогда мы сумеем пережить в горах Самарии то отрадное состояние причастности, которое овладевает нами в горах Галилеи, ощутить себя в Иудее, как в приморской равнине. Если же этого нет и мы не чувствуем, что это наша земля, тогда действительно нам лучше всего убраться отсюда, и чем скорей, тем лучше.

Если эта земля - наша, то справедливо и нравственно охранять её всеми средствами от тех, кто возжелал её для себя; если нет - то даже очень вежливая проверка багажника старого " пежо" безнравственна и аморальна.

Интифада - не что иное, как прямое порождение отсутствия в нас чувства нерасторжимой национальной связи с этими областями страны. Не будь это так и относись мы к этим местам, как если бы то были Кфар-Саба или Петах-Тиква, мы сознавали бы себя в достаточном праве подавить мятеж в самом начале, и ЦАХАЛ не оказался бы в двусмысленном положении, как теперь.

Такие мысли бродили в моей голове, когда мой взвод тащился вверх по крутой главной улице Тубаса.

* * *

Мы шли двумя шеренгами. Впереди правой шёл Родригез, левую возглавлял один из командиров отделений. Кругом было тихо. Жители подчинялись комендантскому часу, и деревня казалась вымершей.

Крутая дорога не давала возможности видеть то, что делается по другую сторону холма. Наши нелепые каски появились на его вершине одновременно с двумя сестричками - лет пяти и двух, поднявшимися туда с противоположной стороны: родители послали их за чем-то, несмотря на комендантский час, разумно полагая, что солдаты ЦАХАЛа ничего худого им не сделают. Встреча была неожиданной с обеих сторон. Военный строй, каски и защитные щитки на наших лицах выглядели столь устрашающе, что у младшей девочки вырвался вопль ужаса и она выронила свой узелок; старшая схватила её за руку и, оставив на земле брошеное добро, потащила за собой, стараясь убраться отсюда как можно скорее.

В то мгновение я вдруг представил себе двух моих девочек - Нааму и Аелет - приблизительно того же возраста, и почувствовал дурноту. Понял, что могу упасть, и поспешил присесть на камень на краю дороги.

Весёлый смех вернул меня к действительности. " Итак, все разговоры, которые ты вёл до сегодняшнего для, не стоят и ломаного гроша, - сказал, хохоча, Родригез. - Я знал, что по правде ты и сам не очень-то веришь своим словам. Как только доходит до дела, ты начинаешь таять, как воск" .

У меня не было ни сил, ни желания возражать ему. " Ты так ничего и не понял, - выдавил я. - Просто ничего" .

Встал, выстроил взвод и закончил обход.

Глава вторая

ПЕРЕКРЁСТОК ГАН ХА-ВРАДИМ

Когда закончились все приготовления к "великому действу" , которое должно было состояться сегодня, мне оставалось решить только одну, в сущности небольшую, проблему: где буду находиться я сам во время всей этой кутерьмы. Я остановил свой выбор на перекрёстке Ган ха-Врадим, что между Реховотом и Ришон ле-Ционом. Возможно потому, что лица жителей Реховота - города, где я родился, - мне не чужие; и потому, что опасался совершить какой-нибудь серьёзный промах; и потому, что знал: за Реховот отвечает Сузи с её великолепными организаторскими способностями. Главное же потому, что был уверен уже тогда: средства информации постараются придать нам имидж экстремистского движения, прибегающего к насильственным методам. Исходя из этого я решил привлечь внимание телевизионщиков к перекрёстку, который будут перекрывать солидные профессора из института Вейцмана.

Я знал, что телекамеры будут искать меня, и предпочтительнее, если на экранах телевизоров страна увидит больше лиц учёных, чем примелькавшихся на других демонстрациях бородачей.

В тот день ведущие всех радио- и телеканалов соревновались между собой в употреблении пренебрежительных эпитетов по отношению к " эфемерному движению" , угрожающему остановить страну. Ещё в 5 часов 15 минут вечера, за четверть часа до общего перекрытия, диктор программы " Эрев хадаш" удостоил нас полной мерой презрения, и я спрашивал себя: " Может, и в самом деле я нахожусь в плену некоей детской фантазии (несмотря на явные противоречия между тем, что передают средства информации, и данными, какими располагаю я)?"

Неужели это на самом деле произойдёт? Или это всего лишь игра моего воображения...

Автобус, везший демонстрантов из Реховота к перекрёстку Ган ха-Врадим, был неполон: несколько детей-харедим и пожилые женщины. Более похоже на городской лагерь. Я сидел впереди и молился о чуде. До сих пор анемичные демонстрации, проводимые Советом поселений Иудеи и Самарии, удостаивались самой пренебрежительной реакции со стороны главы правительства. " Пусть крутятся, как пропеллеры" , " Это меня не колышет" и тому подобные выражения подорвали в обществе уверенность в себе - в том обществе, которое я сейчас пытаюсь вести за собой.

В течение всего подготовительного периода я стремился к тому, чтобы у людей распрямились спины, чтобы они обрели новое дыхание, старался возродить в них веру в свои силы, выявить потенциальных лидеров. Сейчас, за мгновение до " Большого взрыва" , я чувствовал в душе странное сочетание спокойного сознания, что я сделал всё, что мог, со страшным напряжением, которое я изо всех сил старался скрыть. Сузи знала, что должны прибыть ещё люди, и сохраняла хладнокровие. Она была на сносях и удобно устроилась на двух пустующих сиденьях. Те немногие минуты, когда автобус проезжал по главной улице Реховота, дали мне время для размышлений личного характера.

Передо мной был мир моего детства. И такое привычное и глубокое чувство естественной анонимности, присущее каждому обычному человеку. Изо всех сил старался я удержать эти последние мгновения моей частной жизни. Ещё немного - и я лишусь этой привилегии, и куда ни пойду, узнают меня. С симпатией или со злобой, но в любом случае не оставят в покое.

Мы выехали из города и приблизились к перекрёстку. Вид полицейских машин резко оборвал ход моих мыслей. Автобус остановился на приличном расстоянии от полиции, и наш " лагерь" выгрузился. Машина телевизионщиков тоже была на месте, но делать им пока было нечего.

Пренебрежительное отношение к нам со стороны Рабина и его правительства не обошло своим влиянием ЦАХАЛ и полицию. Эти " пропеллеры" , как величал нас глава нашего правительства, эти " два процента" никогда не смогут в действительности устроить своими скудными силами какую-нибудь " грандиозную акцию" ; они ведь уже в течение трёх лет пытаются тявкать; мы, элита, должны просто не замечать их и продолжать проводить избранную нами политику - приблизительно так воспринималось на всех этажах власти то, что исходило из канцелярии главы правительства. Поэтому, несмотря на то что мы готовились открыто к сегодняшнему дню и заранее оповестили обо всём средства массовой информации, начальник всеизраильской полиции Асаф Хефец заявил, что не видит никаких препятствий для проведения демонстраций на шоссе в часы, о которых говорит " Зо арцейну" : высшие полицейские инстанции знали по опыту, что угрозы, исходящие от поселенческого руководства, обычно оканчиваются ничем. Он не отнёсся серьёзно к призыву нового движения и конечно же не верил, что общественность откликнется на него.

В глубине души я очень надеялся на то, что - как следствие такого к нам отношения - полиции не будет вовсе, но мои надежды не оправдались и небольшой наряд полиции всё-таки поджидал нас. Удар по имиджу, который она получит через несколько минут, приведёт в будущем к обратной ситуации - чрезмерному насилию и жестокости по отношению к нам на дальнейших этапах борьбы. Я опасался, что демонстранты, поскольку их мало, при виде полиции испугаются, и поэтому предложил Сузи начать перекрывать дорогу метрах в 50-ти от их машин. Сузи предпочла подождать и была права: вскоре из Ришона и Реховота прибыли сотни людей.

Профессора из института Вейцмана и рабочие, интеллигенты и учащиеся йешив, студенты. Они несли самые разные плакаты - тиражированные и изготовленные в домашних условиях. На этом этапе полицейские вышли из машин. Наученные опытом участники бессчётных демонстраций стали по обеим сторонам шоссе и радостно слушали, как гудели в знак солидарности проезжающие машины. Но ведь не к этому я стремился! Такое у нас уже было на протяжении трёх лет! Больше сдерживаться я не мог и побежал, размахивая руками, на середину перекрёстка - в надежде, что другие последуют за мной. В течение нескольких секунд я перекрывал дорогу только собой, но тут толпа хлынула на шоссе. Барьер повиновения был взорван.

Мы уселись в центре - доктор Моше Перец из института Вейцмана, профессор Ханукогло, профессор Эли Поллак и многие другие.

По правде говоря, больше всего я опасался реакции владельцев машин - гораздо больше, чем полиции. Вообще-то мы считали, что подавляющее большинство народа чувствует то же, что и мы, но доказательств этой уверенности у нас не было, тем более, что СМИ всё это время вели пропаганду в противоположном направлении. Последнее, чего бы я желал в данной ситуации, - это сцены, где возмущённые водители, выйдя из машин, дерутся с демонстрантами. Такая картинка стала бы центральной в любом репортаже о сегодняшней демонстрации - в этом я мог положиться на ребят из Ромемы вполне...

Мы, конечно подумали об этом заранее и подготовили листовки, которые раздавали на всех перекрёстках, - десятки тысяч экземпляров. Но, к счастью, оказалось, что в этом не было настоящей необходимости.

Демонстрация превратилась в массовый " хэппенинг" . Журналисты, ведущие репортажи с мест, не сумели скрыть чувства всеобщего ликования, охватившего людей - как демонстрантов, так и водителей. Журналистка, передававшая в эфир прямо с места событий, получила выговор от ведущего: " Это поистине сочувствующее сообщение" . " Сожалею, но я говорю о том, что вижу" , - отвечала она.

На протяжении всех этапов борьбы, которую вело движение " Зо арцейну" , отечественная журналистика стояла перед внутренней дилеммой. С одной стороны - налицо народное движение, за которым не стоит никакая политическая сила; оно протестует против правительства и правящей элиты, открыто игнорирующих то, что свято и дорого для многих слоёв населения, - такое движение неизбежно вызывает симпатию. Тем более, что ведётся под лозунгом пассивного и ненасильственного сопротивления, это роднит его с другими движениями протеста, столь распространёнными и известными в свободном мире.

Репортажи с мест не скрывали атмосферы свободы и праздника, которые царили в тот день. Но это чувство невольного и естественного соучастия совершенно исчезло, после того как материалы прошли соответствующую редакторскую обработку. Профессиональный подход был вытеснен откровенно политическим, что давно уже стало традицией израильских масс-медиа. В тот вечер Хаим Явин открыл программу " Мабат" следующими словами: " "Зо арцейну" - заявили поселенцы и перекрыли..." Среди сотен людей на перекрёстке Ган ха-Врадим я был единственным, кто проживал за " зелёной чертой" , и тем не менее - " поселенцы" ... - " поселенцы" ... - " поселенцы" ... - те страшные и чужие создания, размножающиеся, как кошки, нервирующие арабов и навязывающие нам свою волю, спустились сегодня со своих холмов, чтобы нарушить наш покой...

Несколько человек вышли из машин и сели рядом с нами, большинство сигналило в знак солидарности, немногие выражали своё возмущение. Шум... Волнение... Хэппенинг...

Прибыла пожарная машина и обрушила на демонстрантов сильные струи воды, намереваясь " смыть" их отсюда. Доктор Моше Перец и я сели к ней спиной, взялись под руки и решили проверить эффективность её действий. К нашей радости, она оказалась мала, за исключением временного чисто психологического воздействия.

Зазвонил радиотелефон в моём рюкзачке, я встал и отошёл, чтобы ответить. Это была Ципи, оставшаяся дома с детьми и следившая за происходящим по передачам радио и телевидения, Ципи, которой так досталось в эти последние месяцы невероятного напряжения... Она радостно, торжествующе рассказывала мне о том, что делается сейчас, в эту минуту, на всех главных перекрёстках. Впечатление, что страна бурлит.

Я возликовал. В моей радости не было ничего похожего на то, что, по всей видимости, должен испытывать борющийся оппозиционер, вдруг осознавший за собой силу и давший правящей клике почувствовать тяжесть своей руки. Я был человек маленький, абсолютно без всяких связей, властные структуры были для меня за семью замками, всегда я был далёк от пирога... Через несколько минут меня арестуют, и вся дальнейшая моя судьба окажется в руках других людей. Так что же, в сущности, я сейчас чувствую?

Мне кажется, что более всего это напоминало чувства изобретателя, построившего совершенно фантастическую машину, над которой смеётся весь мир, а его самого никто не принимает всерьёз, и вот он нажимает на кнопку... И это работает!

Не только само известие обрадовало меня, но и то, как звучал голос Ципи, принесший мне огромное счастье. Ципи дала своему мужу возможность поступать так, как он считал нужным, хотя и знала, что его действия серьёзно отразятся на материальном положении семьи, пострадает их частная жизнь, пострадают дети. Я так и не знаю, что принесло мне большее удовлетворение: радостное известие или счастливый голос моей жены. На мгновение и я был счастлив.

Я вернулся на перекрёсток проследить, чтобы окончание демонстрации прошло надлежащим образом. На протяжении нескольких месяцев мы вновь и вновь объясняли людям смысл и важность ареста как необходимой составляющей акта гражданского неповеновения. Этим достигалась нейтрализация главного средства устрашения, находящегося в руках властей. Я просто не мог отказаться от ареста. За спиной у меня болтался маленький рюкзачок, в котором были тфиллин, зубная щётка и немного печенья - джентльменский набор религиозного арестанта.

Небольшой наряд полиции находился в полной растерянности перед такой большой массой, запрудившей перекрёсток. Прибытие подкрепления ничего не изменило. В конце концов они начали отводить демонстрантов из центра к определённому месту, близкому к их машинам. Наши люди были крайне осторожны и не оказывали ни малейшего сопротивления. Полицейские, в свою очередь, в тот раз вели себя образцово.

Меня тронули за плечо и предложили следовать за ними. Я отказался, но не мешал им тащить меня к машине. Думал, наступает то, чего я так ждал. Но у них просто не было времени производить аресты. Меня оставили на обочине и велели сидеть тихо. Не на то я рассчитывал. Снова и снова я вставал и возвращался на перекрёсток, меня оттаскивали назад и всё-таки не арестовывали...

Наконец я услышал, как один кричит другому: " Задержи этого! Он у них главный!"

При следующих акциях им достаточно было только увидеть меня поблизости от места демонстрации, как арест следовал немедленно. В первый раз я был вынужден приложить к этому некоторые усилия.

Я вошёл в полицейскую машину с радостью и был доставлен в отделение Ришон ле-Циона, где меня присоединили к сотням задержанных, привезённых сюда с других перекрёстков. Позже все они были отпущены по домам, а меня переправили в Реховот, в КПЗ. Из опасения перед демонстрацией в мою защиту полиция прибегла ко всевозможным трюкам, чтобы скрыть место моего заключения.

Поздно ночью мне выдали матрац, и, из-за нехватки свободного места, я расположился прямо на асфальте в маленьком прогулочном дворике, обнесённом стеной.

Впервые за весь этот сумасшедший день мне была дана возможность как-то переварить цепь минувших событий. Казалось, целый год отделяет меня от вчерашнего утра. Я был опустошён и выжат до предела. Сказались постоянные недосыпания, ночные поездки в отдалённые концы страны и невероятное напряжение последних месяцев. Переход от руководства массой людей, от ответственности, взятой на себя мною в проведении крайних действий общенационального масштаба, к положению, при котором я не свободен даже помочиться, не испросив разрешения, - этот резкий переход, естественно, вызвал большую сумятицу в мыслях.

Я попытался навести в голове некоторый порядок, осмыслить значение того, что произошло и что предстоит мне дальше, но новая реальность была огромна и превосходила мои возможности по многим параметрам. Я достал Книгу псалмов, почитал немного, помолился о том, чтобы не сломаться и не допустить ошибки, которая может свести на нет все затраченные усилия. Надежды стольких людей были обращены ко мне! В ночной темноте я позволил нескольким слезинкам скатиться по моим щёкам на асфальт пустынной сейчас площадки и лёг на спину. Смотрел на звёзды сквозь перепутанные витки проволочных заграждений поверх стены и не верил, что взбаламученная моя душа даст мне уснуть.

Я ошибся.