Заметки о Мандельштаме

Грета Ионкис

Осип Мандельштам и хаос иудейский

Говоря о всемирности поэзии Мандельштама, почитая его, как и Пушкина, "чистым поэтом", Аверинцев с недоверием отнёсся к попыткам коллег извлечь из его стихов "ух какую разработанную еврейскую тему". Тема, впрочем, присутствует, вспомним хотя бы строки "Среди священников левитом молодым" или "Жил Александр Герцевич,/ Еврейский музыкант". Но она и в самом деле не является определяющей для поэзии Мандельштама в отличие от Бялика или Жаботинского.
В прозе - другое дело. В автобиографической книге "Шум времени" поэт сам указал на очевидную разность своих истоков: торжественно-стройный русский Петербург и ... хаос иудейский. "Иудейский хаос пробивался во все щели каменной петербургской квартиры угрозой разрушенья, шапкой в комнате провинциального гостя, крючками шрифта нечитаемых книг Бытия, заброшенных в пыль на нижнюю полку шкафа, ниже Гёте и Шиллера, и клочками чёрно-жёлтого ритуала.
Крепкий румяный русский год катился по календарю с крашеными яйцами, ёлками, стальными финляндскими коньками, декабрём, вейками и дачей. А тут же путался призрак - новый год в сентябре и невесёлые странные праздники, терзавшие слух дикими именами: Рош-Гашана и Йом-Кипур".
А каково соотношение этих разнородных влияний? Какова дистанция между ними? Послушаем Мандельштама: "Весь стройный мираж Петербурга был только сон, блистательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаос иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незнакомый утробный мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором смутно догадывался - и бежал, всегда бежал". А вот смог ли убежать? Михаил Эпштейн в эссе "Хасид и талмудист. Сравнительный опыт о Пастернаке и Мандельштаме", убедительно доказывает, что убежать не смог. Мандельштам был скорее бессознательным наследником еврейской духовной традиции, но он им определённо был. Ведь эта традиция оплодотворила эллинскую культуру, ставшую фундаментом европейской культуры, из которой вырастает поэзия Мандельштама. Эта иерархия присутствует в описании книжного шкафа, которому посвящена одна из первых главок "Шума времени". "Книжный шкап раннего детства спутник человека на всю жизнь", - замечает Мандельштам, и это заставляет с особым вниманием отнестись к тому, что он рассказывает об их старой маленькой библиотеке. Этот небольшой шкаф красного дерева был "историей духовного напряженья целого рода и прививки к нему чужой крови".
"Нижнюю полку я помню всегда хаотической, книги не стояли корешок к корешку, а лежали, как руины, рыжие Пятикнижия с оборванными переплётами, русская история евреев, написанная неуклюжим и робким языком говорящего по-русски талмудиста. Это был повергнутый в пыль хаос иудейский. Сюда же быстро упала древнееврейская моя азбука, которой я так и не обучился... Над иудейскими развалинами начинался книжный строй, то были немцы: Шиллер, Гёте, Кернер - и Шекспир по немецки... Это отец пробивался самоучкой в германский мир из талмудических дебрей".

Отец поэта, купец первой гильдии, торговавший мехами и кожей, родом из Риги, учился в талмудической школе в Берлине, но изменил наследственному призванию, не стал равином, однако сохранял в своей далёкой от литературных норм русской речи "причудливый синтаксис талмудиста". Мать окончила русскую гимназию в Вильно, успешно занималась музыкой, состояла в родстве с историками русской и мировой литературы Венгеровыми. Материнские русские книги стояли над отцовскими полками. Здесь царил Пушкин издания Исакова 1876 года. Были здесь Лермонтов, Тургенев, Достоевский. Но детское сердце поэта бесповоротно принадлежало Пушкину. Мать ассоциировалась у поэта с Пушкиным, с русской культурой, а отец - с еврейской.
Хаос иудейский - это не только нижняя полка книжного шкафа, но и еврейский квартал в Петербурге, и синагога, где "кантор, как силач Самсон, рушил львиное здание", и "певучая, всегда удивленная и разочарованная, вопросительная речь с резкими ударениями на полутонах", и дом дедушки в Риге, и сам дедушка - "голубоглазый старик в ермолке, закрывавшей наполовину лоб, с чертами важными и немного сановными, как бывает у очень почтенных евреев", и добрая бабушка в черноволосой накладке на седых волосах, знавшая единственное русское слово - "Покушали?", и часть рижского взморья - еврейский Дуббельн (ныне Дубулты).
Появившись в печати в 1925 году, "Шум времени" вызвал множество неоднозначных откликов. Заслуживает внимания оценка Н.Лернера (Былое, 1925): "C щемящей тоскою и не без презрения описывает Мандельштам ту двойную безбытность, еврейскую и русско-интеллигентскую, из которой он вышел... Тот "хаос иудейства", который так тяжело, так болезненно переживает он в своих воспоминаниях, вошёл какой-то далеко не безразличной функцией в историю России, но мало кем до сих пор был так отчётливо определён". Об этой функции очень хотелось бы поговорить, но отведённые нам рамки не позволяют. Книга Мандельштама - очень густая проза. Каждая строка рождает множество встречных мыслей. Уже по выходу книги кое-кто отметил обобщающий характер этих, на первый взгляд, разрозненных впечатлений и наблюдений поэта. Сейчас, по прошествии семидесяти шести лет, обобщения Мандельштама поражают провидческой прозорливостью.

Осип Мандельштам и шум времени

Первый год нового столетия заканчивается на трагической ноте. После сентябрьских событий мы все живём в предощущении новой, более страшной трагедии.
Из всех русских поэтов серебряного века Осип Мандельштам, родившийся и выросший в еврейской семье, что наши соплеменники всегда не без гордости отмечают, оказался наиболее восприимчив к трагедийности бытия. Знаю, ахматовские слова "трагический тенор эпохи" - это не о нём, это о Блоке. Мандельштам - современник Блока, но он то и дело вырывался за рамки своей эпохи. Мысль Мандельштама привыкла работать с большими временными глыбами, ему было тесно в ХХ веке, он, если так можно сказать, страдал высокой дальнозоркостью. Вот как он видит себя во времени, каким представляются ему минувшие века и грядущие:

    Я рождён в ночь с второго на третье
    Января в девяносто одном
    Ненадёжном году - и столетья
    Окружают меня огнём.

Трагедийность порубежного, переходного времени на сломе Х1Х-ХХ вв. он ощутил острее многих:

    Век мой, зверь мой, кто сумеет
    Заглянуть в твои зрачки
    И своею кровью склеит
    Двух столетий позвонки.

О чём это он? А всё о том же, что было сказано некогда шекспировским Гамлетом: "Век вывихнут... Распалась цепь времён". Большие художники, "чистые поэты", каких немного, но к ним безусловно принадлежит Мандельштам, сплетая нити традиций, соединяют звенья времени и платят за это кровью. Мандельштам тоже заплатил. Трагична судьба поэта, который, не чувствуя себя "человеком эпохи Москвошвея", принуждаем был и пытался жить "большевея", но так и не смог. Его бездомность, безбытность, безденежье, его арест, высылка в Чердынь, ссылка в Воронеж, травля в печати, а затем повторный арест в мае 1938-го, приговор ОСО, этап, транзитный лагерь во Владивостоке и гибель в полной безвестности на окраине архипелага ГУЛАГ - это человеческая драма, и она вписывается в великую трагедию, которую переживала страна. То, что произошло со страной, стало сверхличной трагедией Мандельштама. В автобиографической книге "Шум времени", которую должен прочесть каждый, кто хочет понять истоки и жизнь поэта, он признаётся: "Мне хочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом и прорастанием времени".
На октябрьскую революцию он откликнулся стихотворением "Сумерки свободы". Мандельштам не зря называл себя "смысловиком". Вдумайтесь в название! Оно пророческое. Тема отчаяния звучит в нём отчётливо:

    В ком сердце есть - тот должен слышать, время,
    Как твой корабль ко дну идёт.
    ...................................................
    Сквозь сети - сумерки густые -
    Не видно солнца, и земля плывёт.

    Солнце - образ всего высокого - скрылось, но земля жива. Есть ещё надежда на спасение.

    Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
    Скрипучий поворот руля.
    Земля плывёт. Мужайтесь, мужи!
    Как плугом, океан деля...

Но мужей-то не оказалось. У руля - "кремлёвский горец", "душегубец и мужикоборец", "а вокруг него сброд тонкошеих вождей". И вот уже "нельзя дышать, и твердь кишит червями, / И ни одна звезда не говорит..."
Стихи против Сталина были написаны в ноябре 1933 года. Перед этим было раскулачивание и страшный голод, искусственно созданный на Украине, на Дону, на Кубани, где вымирали целые деревни. Мандельштам одним из первых сказал о великой крестьянской беде. Другие слагали песни: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек". Мандельштам отважно свидетельствовал о другом:

    Мы живём под собою не чуя страны,
    Наши речи за десять шагов не слышны...

    И вот ещё его строки, где каждое слово - сгусток страшной правды:

    ...Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
    Ни кровавых костей в колесе...

Солженицын, как вы помните, назвал свою огромную книгу о нашей истории- "Красное колесо". Явно мандельштамовский образ. Поэзия не может дышать воздухом казней. А у Сталина "что ни казнь - то малина". Поэт, осмелившийся уличить тирана, бросить ему вызов посреди всеобщего молчания, сам подписал себе смертный приговор. Это было мужество отчаяния, и его хватило у человека хрупкого, впечатлительного, уязвимого. Стихотворение стало Поступком. Он шёл к нему сознательно. Свидетельство тому - шедевр его гражданской лирики, над которым поэт работал с 1931 по 1935 год :

    За гремучую доблесть грядущих веков,
    За высокое племя людей, -
    Я лишился и чаши на пире отцов,
    И веселья, и чести своей.

Вот за что и за кого взошёл на свою Голгофу поэт, сказавший о себе перед гибелью: "Всех живущих прижизненный друг". Дружба с человечеством требует жертвенности. Мандельштам принял свою судьбу, он к ней готовился давно:

    А мог бы жизнь просвистать скворцом,
    Заесть ореховым пирогом,
    Да, видно, нельзя никак...

Иудейские корни Осипа Мандельштама

В автобиографической книге "Шум времени" Мандельштам сам указал на свой исток, который назвал разительно - "Хаос иудейский". Отец поэта, родом из Риги, учился в талмудической школе в Берлине, но изменил наследственному призванию, не стал раввином, однако сохранил в своей далёкой от литературных норм русской речи "причудливый синтаксис талмудиста". Мандельштам признаётся, что ребёнком не чувствовал близости к еврейству. В доме не говорили на идиш. "В припадке национального раскаяния" родители было наняли учителя древнееврейского, но дальше азбуки дело не пошло. Будущему поэту нравилась русская речь матери, "ясная и звонкая, без малейшей иностранной примеси". "Не первая ли в роду дорвалась она до чистых и ясных русских звуков?" Не думала, не гадала Флора Осиповна, рождённая в семье виленских евреев, как далеко пойдёт её первенец по дорогам и тропам русской словесности.
Мандельштам выбрал для себя петербургскую Россию, она стала родиной его поэзии. Вторая родина оказалась важнее и дороже первой. В 1911 году он крестился в методической церкви, как сам он выразился, "крестился в христианскую культуру". Впрочем, можно сказать, что он крестился и в эллинскую культуру: его поэзия перенасыщена античными образами, мотивами, реминисценциями. "Культура стала церковью. Теперь каждый культурный человек - христианин". Кропотливое истолкование знаков мировой культуры - вот что такое, по Мандельштаму, поэзия. Но ведь это чисто талмудический подход! Мир для него - огромная Книга, которую он перечитывает и комментирует без конца, а писатель - это не столько творец, сколько истолкователь, переводчик, вечный ученик. По иудейской традиции, быть Первотворцом - прерогатива Бога.
Мандельштам был скорее бессознательным наследником еврейской духовной традиции, но он им определенно был. Приведу лишь один, но убедительный пример. Пророча на исходе 1917 года грядущую гибель Петербурга, он уподобил его Иерусалиму, не Вавилону. Коснувшись бесконечно важного и дорогого - Петербурга, своего Петрополя, он обратился к иудейским святыням, память о которых живёт в еврее на генетическом уровне.

    Среди священников левитом молодым
    На страже утренней он долго оставался.
    Ночь иудейская сгущалася над ним,
    И храм разрушенный угрюмо созидался.

    Он говорил: небес тревожна желтизна!
    Уж над Евфратом ночь: бегите, иереи!
    А старцы думали: не наша в том вина -
    Се черно-желтый цвет, се радость Иудеи!

    Он с нами был, когда на берегу ручья,
    Мы в драгоценный лен Субботу пеленали
    И семисвещником тяжелым освещали
    Ерусалима ночь и чад небытия.

"Мандельштама так заманчиво понимать - и так трудно толковать" - заключил Аверинцев, и он, конечно, прав. Редко, но появляются толкователи, заслуживающие доверия. Один из них - Михаил Эпштейн, автор крайне интересного эссе "Хасид и талмудист. Сравнительный опыт о Пастернаке и Мандельштаме". Он помог многие привычные строки увидеть в новом свете. Хотя бы эти - о приятии трагической судьбы, о сознательном её выборе: "А мог бы жизнь просвистать скворцом, / Заесть ореховым пирогом, / Да, видно, нельзя никак...". Ореховый пирог - это традиционное еврейское блюдо, у меня сохранился бабушкин рецепт.
Говоря о родовых корнях поэзии Мандельштама, будем помнить его собственное свидетельство в "Шуме времени": "Как крошка мускуса наполнит весь дом, так малейшее влияние юдаизма переполняет целую жизнь. О, какой это сильный запах!"

Статья опубликована с любезного разрешения редакции журнала "Заметки по еврейской истории"

http://rjews.net/berkovich/

сделать домашней

добавить в закладки

Поиск по сайту

Самые читаемые страницы сегодня

Анонсы материалов