“Самолетное дело”

Тридцать лет назад состоялся судебный процесс, вошедший в анналы правосудия как ''Ленинградское самолетное дело". Оно относится к категории событий, которые навсегда остаются в памяти не только непосредственных участников, но и всех причастных к нему лиц. Дело имело широкий международный резонанс. С заявлением о нем выступила Великая Голда - премьер-министр Израиля

Семен Ария

Мне довелось быть одним из адвокатов по этому делу, - защищать в нем Иосифа Менделевича.

Круглая дата служит поводом, чтобы вспомнить обстоятельства примечательного процесса.

В те годы я принадлежал к небольшому кругу российских адвокатов, принимавших на себя защиту по делам диссидентов, противников режима, и был достаточно известен в этом качестве. Среди проведенных мною было и дело рижского студента Ильи Рипса, пытавшегося самосожжением, на центральной площади в Риге, на постаменте известного памятника Свободы, выразить протест против ввода советских войск в Чехословакию. Быть может, этим я и был обязан тому, что рижанин - отец И. Менделевича - обратился ко мне с просьбой взять на себя защиту сына.

Я выехал в Ленинград и ознакомился с делом. Обстоятельства его вкратце сводились к следующему.

Группа евреев, жителей Риги и Ленинграда, страстно желавших уехать из СССР в Израиль и потерявших надежду получить разрешение на выезд у советских властей, замыслила совершить для этой цели захват пассажирского самолета. Инициатором этой отчаянной акции был Эдуард Кузнецов. Вместе с ним организацией занимался М. Дымшиц, уволенный по национальному признаку военный летчик, бесплодно в течение нескольких лет пытавшийся найти работу по профессии. Религиозным лидером группы и составителем "Обращения" к западной общественности с объяснением причин и мотивов акции являлся И. Менделевич. В группу входили также С. Залмансон (жена Кузнецова), ее братья И. Залмансон и В. Залмансон, А. Альтман, Л. Хнох, Б. Пэнсон, М. Бодня, Ю. Федоров и А. Мурженко, жена Хноха Мэри, жена и две дочери Дымшица - всего 16 человек.

Первоначально обсуждался план захвата большого пассажирского лайнера. Однако смущала возможная негативная реакция мирового сообщества на опасность, которой подвергались бы при этом пассажиры самолета. Поэтому руководители группы по туристическим каналам запросили близкие к правительству Израиля круги их мнение по этому поводу. Ответ последовал быстрый и резко отрицательный.

Тогда Кузнецов и его группа остановились на плане захвата малого самолета АН-2 местной линии, все до единого места в котором должны быть куплены и заняты участниками побега. Операция поэтому условно именовалась "Свадьба".

Она планировалась в расчете на минимальное насилие над экипажем. После вылета из Ленинграда и посадки самолета в районном городке Приозерске экипаж (два пилота) должен был быть силой или с применением резиновой дубинки отстранен от штурвала, связан и выгружен на безлюдное поле аэродрома. Во избежание простуды летчики оставлялись лежать в спальных мешках, которые входили поэтому в оснащение группы. После чего управление самолетом принимал на себя Дымшиц. Самолет взлетал, пересекал на малой высоте близкую в этих местах границу и направлялся в Швецию. Весь риск, таким образом, ложился только на участников группы.

Впоследствии советская печать ("Правда" и "Известия" от 01.01.71), а также ТАСС приписали участникам "Свадьбы" намерение убить пилотов. При этом пренебрегли даже тем, что умысел такого рода не вменялся обвиняемым, что, естественно, не преминуло бы сделать следствие. Лидер компартии США Гэсс Холл сообщал в журнале "Новое время", что участники группы являлись агентами ЦРУ и действовали по плану последнего. Как лицо, знакомое с материалами дела, свидетельствую, что и то, и другое - вымысел, цель которого в пояснениях не нуждается.

Думается, что операция "Свадьба" изначально была обречена на провал. Степень ее конспиративности напоминала одесский анекдот о шпионе, "который живет этажом выше". Насколько я помню, в деле были сведения о том, что подбор желающих в Риге производился путем опроса публики на бульваре... В Ленинграде дети улетавших прощались с одноклассниками в школе.

Разоблачение было почти неминуемо. Но иступленное желание бежать владело всеми настолько, что даже при ничтожных шансах на успех подготовка покушения продолжалась. Даже после того, как уже 15 июня по пути в аэропорт в электричке была замечена явная слежка...

Всех взяли при посадке, у трапа. Чекисты обставили все как впечатляющий спектакль. Задержание безоружной группы производилось с применением войсковых частей и собак-овчарок.

Следственными органами участники "Свадьбы" обвинялись в покушении на измену родине (попытка побега), попытке ocoбо крупного хищения (угон самолета) и в антисоветской агитации ("Обращение" с протестом против политического антисемитизма).

Изучив дело, я пришел к выводу, что в нем нет признаков наиболее тяжкого из обвинений - измены родине. Обвинение это было абсурдным не только из-за отсутствия указанных в законе признаков вины, но и потому, что у Менделевича, например, измена усматривалась в самом намерении покинуть Россию. Между тем он дважды с 1968 года обращался к властям с заявлениями о разрешении на выезд, то есть - по логике обвинения - дважды официально уведомлял родину о желании изменить ей. Не было и состава хищения, так как самолет не собирались присваивать.

Перед процессом все защитники были собраны, и председатель ленинградской коллегии адвокатов Соколов сообщил нам о рекомендации "директивных" органов - не оспаривать обвинение в измене. Поскольку клиенты наши виновными в измене себя не признавали, рекомендация эта была равносильна предложению о предательстве подзащитных. Оба московских адвоката (Ю. Сарри и я) пренебрегли поэтому рекомендацией ленинградского начальства и занимали в процессе пристойную позицию. Местные же коллеги были вынуждены подчиниться. Один из них, защитник Бодни, до такой степени проникся спущенной установкой, что даже после отказа прокурора в процессе от обвинения его клиента в измене (он пытался выехать к матери) - растерянно вопрошал нас, как ему теперь быть, можно ли соглашаться в этом с прокурором или возражать ему и признавать измену... Не осмелюсь осуждать их, у них были семьи...

Процесс продолжался с 15 по 24 декабря 1970 года. Он происходил в старинном особняке на Фонтанке, где размещается Ленинградский городской суд. Первый заслон милицейского оцепления был расположен метрах в ста от здания, второй и третий - внутри него. Пускали по особым пропускам, выдававшимся райкомами партии.

Огромный зал суда, мрачный и плохо освещенный, был заполнен тщательно отобранной публикой. Безмолвно и отчужденно сидели родные подсудимых. Их сумки и портфели были проверены на предмет наличию звукозаписывающих приборов. Несмотря на это, весь процесс был ими записан на пленку, и фрагменты его позже передавались радиостанцией Иерусалима.

Состав суда возглавлял лично председатель городского суда Ермаков. Обвинение поддерживал прокурор города Соловьев, плохо знавший дело, и его помощница Катукова, дело знавшая досконально.

Судья Ермаков, по отзывам, человек порядочный и спокойный, в процессе вел себя пассивно, не вмешивался в допросы, и, видимо, тяготился своей ролью в спектакле, сценарий и исход которого были определены не в этих стенах и даже не в Ленинграде.

Прокурор любовался собой.

Мужественно держались подсудимые, и это производило впечатление даже на такую специфическую аудиторию: дыхания ненависти из зала не ощущалось.

У меня не сохранились записи хода процесса, почти все они - как это тогда было принято - отбирались у защитников и оставлялись в секретной части суда. Поэтому лишь по памяти могу воспроизвести несколько запомнившихся сцен.

Meнделевич, как и все подсудимые, признавал преступность совершенной попытки, свою вину в ней, но объяснял это побуждениями, далекими от вменяемых.

- Главная цель моей жизни - показал он, - выехать в Израиль. Там происходит возрождение нашего народа. Мне все равно, какой там строй. Я должен быть там.

Запомнился допрос жены Дымшица, русской женщины, с двумя детьми последовавшей за мужем. В ее показаниях на следствии прокурор обнаружил место, где она якобы сетовала на жесткий, деспотический характер мужа в семье. Прокурор попытался извлечь из этого нечто полезное для обвинения и потому спросил у нее, как она может охарактеризовать отношение мужа к ней и детям. И женщина поняла смысл и цель вопроса. Она тихо ответила:

- Я прожила с моим мужем почти двадцать лет. И все эти годы была с ним настолько счастлива, что знала - это добром не кончится.

Сейчас вся их семья в Израиле. Если она прочтет эти строки, пусть знает, после ее ответа мне захотелось встать перед нею и низко поклониться.

При допросе пилота, подлежавшего "выгрузке" в Приозерске, прокурор Соловьев, подумав, спросил его.

- Скажите, свидетель, вам понравилось бы, если бы вас ударили резиновой дубинкой по голове?

Пилот оторопело воззрился на прокурора, затем сказал:

- А вам?

Bсe удовлетворено заерзали. Прокуpop сказал, что вопросов больше не имеет.

21 декабря был оглашен приговор. Кузнецов и Дымшиц были приговорены к смертной казни. Применительно к особым обстоятельствам дела - полному отсутствию каких-либо последствий, гуманной продуманности неосуществленного насилия над пилотами и т.д. - наказание их выглядело как чудовищная жестокость. Остальные подсудимые были приговорены к многолетнему - от 10 до 15 лет - заключению. Лишь Бодня, рвавшийся, как сказано выше, к матери, получил 6 лет. Менделевич был приговорен к 15 годам.

Обсудив с ним и его родными наши дальнейшие шаги по обжалованию приговора, подавленный, я вернулся в гостиницу, и мы с коллегой начали готовиться к отъезду в Москву.

Однако уехать не пришлось. В 11 часов вечера раздался телефонный звонок, и судья Ермаков предложил нам срочно приехать к нему. Я возразил: у меня на руках билет на поезд, мы на выходе.

- Билет мы заменим, - сказал Ермаков, - не беспокойтесь. Спуститесь вниз, за вами придет машина.

Когда мы, недоумевая, вошли в кабинет судьи, все адвокаты были уже там. Ермаков сказал:

- Сообщаю вам следующее. Сегодня пятница. Дело наше во вторник, то есть через три дня, будет слушаться в кассационном порядке Верховным судом. Поэтому завтра, в субботу, и в воскресенье для всех вас будет работать изолятор КГБ и канцелярия суда. За эти два дня вы должны успеть изучить протокол судебного заседания, подать свои замечания на него, помочь осужденным составить их жалобы, составить и отпечатать ваши и сдать их. В воскресенье вечером дело самолетом будет отправлено в Москву, а во вторник рассмотрено Верховным судом. Вопросы есть?

Вопросы были. Вся эта гонка никак не вязалась со сроками, предусмотренными в Уголовно-процессуальном кодексе. Впечатление было такое, что закон вообще отменен. Ко вторнику не истекал еще не только срок подачи кассационных жалоб, но и срок замечаний на протокол заседания. Никогда ранее в советских судах не происходило что-либо похожее.

- Ни объяснить, ни понять ничего не могу, - сказал нам Ермаков, - но таково распоряжение оттуда... И он поднял палец к потолку.

Все уважительно посмотрели вверх и, пожимая плечами, разошлись.

В субботу и воскресенье кипела названная Ермаковым адвокатская работа. Свою жалобу на приговор я составить не успел и сообщил судье, что оставляю только предварительную, так называемую "летучку". Вечером в воскресенье мы, наконец, совершенно измотанные, смогли выехать в Москву.

Едва я на другой день утром явился с вокзала домой, раздался телефонный звонок, в наш адвокатский глава Быков сказал мне:

- Сеня, срочно позвони Смирнову. Он у себя в ждет твоего звонка. (Л. Н. Смирнов был председателем Верховного суда России.)

Я в очередной раз поразился:

- Сейчас восемь часов утра. Невероятно, чтобы он работал с такого часа!

- Звони, - ответил Быков, - он на месте, он в семь поднял меня.

Действительно, Лев Николаевич был у себя. Когда секретарь соединил нас, раздался характерный гулкий голос:

- Товарищ адвокат! Я знаю, вы только что прибыли. Но я лично всю ночь читал известное вам дело. В нем нет вашей жалобы. Вместо нее лежит то, что вы называете "летучкой". Поэтому вам нужно приехать сюда, и к вечеру извольте сделать нормальную жалобу. На утренний чай вам дается 30 минут. Все ясно?

- Да, - сказал я, хотя ясно по-прежнему ничего не было. И пошел ставить чайник. Потом поехал в Верховный суд и успел к концу дня написать, отпечатать и сдать свою жалобу.

Назавтра, 28 декабря, мне снова пришлось преодолевать два кордона оцепления, чтобы пройти к залу, где предстояло кассационное рассмотрение нашего дела. Там уже сидел на задней скамье академик Сахаров с тремя вразброс приколотыми звездами Героя (тогда они еще не были отобраны), рядом - Елена Боннэр, родные осужденных. А также молодая стройная публика, занявшая все места по службе.

В коридоре мне встретился знакомый прокурор, и я спросил его, что происходит и как все это понимать. Он объяснил мне, что президент Никсон по прямому телефону позвонил Брежневу и обратился с личной просьбой - не портить американцам Рождество, заменить до нового года смертные приговоры по делу! Брежнев, в свою очередь, попросил о том же кого надо у нас. А когда те робко заикнулись, что, дескать, будут нарушены законные сроки, - Брежнев счел это бестактностью и даже слушать не стал. Пришлось исполнять... "Так что сейчас у вас там и будет происходить замена высшей меры по Никсону, а не по УПК", - заключил мой знакомый.

Я вернулся в зал. Теперь все было понятно. Вышла судебная коллегия во главе со Смирновым - и все произошло так, как и было предсказано: выступила защита, прокурорский генерал предложил проявить социалистическую гуманность и заменить смертную казнь Кузнецову и Дымшицу лишением свободы - по 15 лет каждому. А дальше произошло то, что за давностью лет может быть названо лишь воспоминанием об удаче, но не попыткой похвастаться. Когда после заключения прокурора Смирнов по регламенту спросил, нет ли дополнений у защиты, я попросил разрешения сказать пару слов. Смирнов метнул в меня колкий недовольный взгляд, но - разрешил.

- Мы верим, - сказал я, - что высокий суд согласится с мнением прокуратуры и заменит смертную казнь. Но если этим ограничиться, то возникнет необъяснимая уравниловка в наказаниях осужденных, игравших первые роли, и остальных осужденных. Поэтому одновременно следует пропорционально смягчить наказания и всем остальным...

Смирнов помолчал, подумал, потом они встали и ушли совещаться. А выйдя, объявили, что смертная казнь заменена Кузнецову и Дымшицу на 15 лет заключения, и почти всем прочим осужденным, в том числе Менделевичу - срок наказания снижен до 12 лет. (Тут автору изменила память: Ю. Федорову оставили 15 лет, А. Мурженко - 14. - Прим.ред.)

Отнюдь не было у меня уверенности, что это - реакция на мое дополнение. Но через несколько лет ушел на пенсию член Президиума Верховного суда Гаврилин, бывший в составе судебной коллегии в тот памятный день. И как-то мой старый коллега, адвокат Мазо, сказал мне:

- Мы тут с Гаврилиным на пенсии чаи распиваем, дружим, и он меня порадовал. Вот, говорит, иной раз слышишь, что адвокаты у нас бесполезны. А знаешь ли ты, в тот день Ария вовремя вякнул всего ничего - и это сработало: об этом ведь никто не подумал!

Сознание принесенной пользы людям, пусть даже малой, - что может быть отраднее для души человеческой?

Дальнейшие события, связанные для меня с "самолетным делом", были своеобразны.

В речи, произнесенной в Ленинграде, я затронул опасную в те годы тему о приниженном положении евреев в СССР, о политическом антисемитизме как одной из причин эмиграции. Естественно, развивать эти идеи в лоб, без маскировки, было равносильно профессиональному самоубийству. Поэтому все эти факторы в речи были отнесены к буржуазной Латвии, где вырос Менделевич. Я с глубокой горечью говорил об этой стране... Вуаль этого камуфляжа была достаточно прозрачна, и он, как выяснилось, не обманул заместителя министра юстиции, инкогнито присутствовавшего на процессе. В результате через месяц, в феврале, я был вызван в министерство, где начальник отдела адвокатуры по поручению своего шефа имел со мной конфиденциальную беседу о "странностях моей речи. Поскольку, однако, повода для прямого обвинения не имелось, - тем и ограничились.

Еще через два года я получил от Менделевича письмо из колонии, где он отбывал наказание. Он сообщал мне, что у него возник конфликт с администрацией, которая запрещает ему носить кипу, отращивать бороду и соблюдать субботу, ссылаясь на то, что все это нарушает установленный для колоний порядок. Позицию администрации поддержал и прокурор Мякишев, к которому он обратился. Последний от имени прокурора Пермской области Мациевского пояснил ему к тому же, что запрет обрядов религии является для него "заслуженной карой", одной из форм наказания. "Однако я не намерен поступаться теми высшими законами, которые заповедовал Б-г моему народу, - писал Менделевич, - и буду выполнять их и впредь настолько, насколько этого требует от меня моя вера". Он просил у меня совета по этому поводу.

Изучив законодательство о режиме в колониях и комментарии к нему, я отправил Менделевичу обширный правовой анализ, убедительно опровергавший претензии к нему со стороны администрации. Что касается ссылки прокурора на "заслуженную кару" в виде запрета исполнять обряды веры, то я писал: "Хочу надеяться, что Вы неверно поняли слова прокурора, так как трудно поверить, чтобы он занимался подобной сознательной дискредитацией советской системы наказаний".

В очередном письме Менделевич поблагодарил меня. "Юридическая трактовка вопроса в Вашем ответе, - писал он, - произвела на меня сильное впечатление". Судя по всему, трактовка эта произвела определенное впечатление не только на него, поскольку на некоторое время его оставили в покое.

Но не надолго. Через несколько месяцев я снова получил от него весть. На сей раз он был атакован с неожиданной стороны. Оказывается, Прокуратура СССР сообщила властям колонии, что постоянное ношение кипы вообще не входит в число обязательных обрядов иудейской религии. Менделевич запрашивал мое мнение по этому вопросу. Он просил также разъяснить ему процедуру перевода на более строгий режим содержания, грозившего ему ввиду отказа подчиниться требованиям администрации.

В отличие от знатоков из Прокуратуры СССР, я совершенно не разбирался в теологических вопросах, ибо был всего лишь юристом. Ввязываться в подобный спор я был не вправе. Об этом я и написал своему клиенту, попутно ответив на заданные им правовые вопросы.

Менделевич, видимо, остался недоволен мной, так как более не писал! Так были омрачены мои отношения с человеком, которому я пытался помогать в рамках моих возможностей и моей профессии. Павшая на наши отношения тень не мешает мне до сих пор вспоминать его с уважением.

Дальнейшая судьба участников "Свадьбы" мне точно не известна. Знаю лишь, что все они были спустя долгие годы досрочно освобождены и им была предоставлена возможность покинуть пределы России, чем они и воспользовались.

«Ами»