Владимиру Войновичу - 70

Лазарь Лазарев

Возмутитель спокойствия

В только что вышедшей книге писателя "Антисоветский Советский Союз" на всю обложку фотография автора. Он улыбается. Таким - веселым, улыбающимся - я и запомнил его, когда нас познакомил Виктор Некрасов, который был в восторге от его прозы. Правда, седины, как на нынешнем портрете, у Володи тогда не было.
Вспоминаю первое впечатление от прочитанных в начале шестидесятых в "Новом мире" рассказа "Мы здесь живем" и повести "Хочу быть честным", подписанных неизвестным мне тогда именем Владимир Войнович. Четыре десятилетия прошло, а не стерлось. Это было пестрое, переломное время - и в жизни нашей, потрясенной XX съездом, и в литературе. Лелеемая идеологическими спецслужбами, завалившая книжные склады и библиотечные полки макулатура, изготовляемая на скорую руку топором, не хотела сдавать своих позиций, изо всех сил отстаивала свое, весьма прибыльное, место под социалистическим солнцем. И все-таки сладкозвучным сочинениям, воспевавшим потемкинские деревни льющегося через край колхозного изобилия и коммунистические стройки, где лучшее в трудных борениях одолевает хорошее, приходил конец. Читатель жаждал правды о том, как мы живем, правды, как бы ни была она горька, потому что жизнь наша сладкой не была. И такая литература начала пробиваться на журнальные страницы, ее главной трибуной стал "Новый мир". После долгого оцепенения в сталинскую пору литература приходила в себя.
Появились новые имена, писатели становились, как говорили когда-то, властителями дум, помогая понять вчерашнее и сегодняшнее время. Владимир Войнович был одной из заметных фигур этой новой литературы. В его первых вещах, которые сразу так привлекли, так поразили меня тогда, - самая обыденная наша жизнь: повсеместная убогая нищета, повальное глуповство, замешенное на низкопробной демагогии. Все это, к чему притерпелись, привыкли, представало как странный театр абсурда. И вроде ничего не было им подстроено, сконструировано - обычное течение жизни, просто повседневная наша действительность рассматривалась с точки зрения простодушного здравого смысла (потом лукавое простодушие здравого смысла станет содержанием образа Ивана Чонкина и основополагающим эстетическим принципом знаменитой книги). Кажется, нет выхода из лабиринтов этого абсурдного мира, в котором все перевернуто, в котором дважды два не только не четыре, но даже не пять, не восемь, а кочерга или стеариновая свечка. Но автор все-таки выводит нас из него, спасительной нитью служит юмор, насмешка, ирония. Смех помогает возвыситься над нагромождением чудовищных несуразностей беспросветного быта и казарменного общественного устройства, преодолеть их тяжелый гнет.
И жизнь вроде бы автору улыбалась - хвалили уважаемые писатели, приняли в Союз писателей, оценили и запомнили читатели, он купил "запорожец", который, как мне тогда казалось, был для него не столько средством передвижения, а увлекательной игрушкой - видно, с юношеских лет мечтал. Но недолго это продолжалось.
Впрочем, официозная критика сразу же после первых вещей Войновича забила тревогу: очернительство нашей светлой, замечательной современности, клевета на героических советских людей, нетерпимые идейные пороки. Он должен перестроиться, сделать надлежащие выводы. А он был тверд и неуступчив, писал и говорил, что думал, доискивался правды, дорожил обретенной внутренней свободой, перестраиваться не собирался и делал выводы прямо противоположные тем, которых от него требовали.
А тут пришел конец "оттепели". Началась большая прополка тех ростков свободомыслия, которые пробились в "оттепельную" пору, охота за инакомыслящими. Свирепела остервеневшая от волкодавьего усердия цензура, превращавшая литературу и искусство в "выжженную землю". Абсурдная действительность становилась страшной, кафкианской. Это тогда пошло гулять "Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью". Общественные обстоятельства повернули Войновича к сатире - он стал писать "Жизнь и необычайные приключения Ивана Чонкина", искрометную сатирическую панораму советской действительности, в которой досталось всем "священным коровам" уродливого общественного устройства. Юмор, ирония ранних вещей трансформировались в едкий сарказм, острый гротеск.
Виктор Некрасов, размышляя в написанной незадолго до смерти статье о своей и некоторых своих литературных собратьев судьбе, закончил ее горькими словами: "Бог ты мой, как трудно быть русским писателем. Как трудно жить по совести..."
Это и о Владимире Войновиче. Он стал опасным для начальства возмутителем литературного и общественного спокойствия. Сначала бдительные функционеры писательского департамента выводили его на чистую воду, клеймили, закрыли все пути в печать, исключили из Союза писателей. Потом пришлось ему изведать и "жандармов любезности", брошенных на подмогу литературным вертухаям. А они уже просто сживали со свету. И предложили выбрать: либо свежий воздух лагеря, способствующий преодолению грани между физическим и умственным трудом, либо вон из страны. А вытолкнув в эмиграцию, лишили гражданства. И потом, как было принято, имя его и название его произведений даже из библиографических списков вычеркивались - словно и не было такого писателя. Это была придуманная в высоких начальственных кабинетах "высшая мера" крамольным писателям и их книгам. Ошиблись, посчитав, что избавились от смутьяна, заткнули ему рот. Он и вдали от родины рук не сложил. Об этом свидетельствует сборник той поры "Антисоветский Советский Союз". Об этом свидетельствует и сатирическая фантасмагория "Москва - 2042" - она вобрала в себя множество самых тогда злободневных явлений, проблем, наклевывавшихся разрушительных тенденций и болезненных комплексов нашей загнивающей действительности.
Когда пала советская власть, среди немногих вернувшихся в Москву эмигрантов одним из первых был Войнович. Похоже, что для адаптации ему не потребовалось много сил и времени. Он как был, так и остался возмутителем спокойствия: во время дискуссии о гимне его колючая и очень смешная пародия на ново-старый гимн подлила немало масла в огонь споров, его последняя книга "Портрет на фоне мифов" вызвала бурный всплеск критических страстей в нашей вялотекущей литературной жизни.
Свою недавно написанную краткую - на одну страничку - автобиографию, которую Войнович со свойственной ему иронией назвал "Полным автобиографическим очерком", он заканчивает так: "В течение жизни кое-что написал, кое-что напечатал и на что-то еще надеется".

http://www.mn.ru/issue.php?2002-37-45