Чайки, понимающие идиш

Иногда воспоминания столь сильны, что кажется, вот-вот сойдешь с ума. И до боли обидно, что все было недопонято. И ушло. Навсегда. И поступить иначе уже невозможно. Трагедия! Действительно, можно сойти с ума... Но в своих воспоминаниях я сделаю то, что еще возможно: не искажу ни одного факта, ни одного географического названия, ни одной фамилии.

Восемь пожилых людей - шесть женщин и двое мужчин - сидят за большим, по-одесски накрытым праздничным столом. Происходящее кажется нереальным. Мы смотрим друг на друга - может, все это во сне? И молчим. Но каждый молча беседует то с одним, то с другим, вспоминая общее прошлое. У одного вдруг появляется улыбка, у другого слезы. И не надо спрашивать, почему улыбка, почему слезы. Ведь прошлое - общее...

До войны в нашем дворе было восемьдесят пять семей. Один ребенок был только в нашей семье. У остальных - двое, трое, а у ближайших соседей Столяров - четверо: Еня (Леня), Изя (Израиль), Рая (Рахиль) и самая младшая - Маня (Манюня).

Мы сидим за ее столом, в ее квартире, взятой в аренду. Почему в аренду? Потому что все это происходит не в родной «старой» Одессе, где у каждого было хоть какое-то собственное жилье, а в «Новой Одессе». Мы в Нью-Йорке, на Брайтон-Бич.

Бывший Манечкин муж, бывший сапожник Миля, ставший теперь ее братом (так они договорились, чтоб совсем не расстаться - общая дочь, внуки), достает небольшую, размером с почтовую открытку старую фотографию. В тридцатые годы во дворах повсюду были «пионерские посты». На фото запечатлен, и довольно четко, наш «форпост». Не могу не похвастать - в первом ряду, посередине, с кепкой в руке, председатель - это я.

Фото чудом сохранилось. А с теми, кто на нем, чуда не произошло. Почти все погибли...

Из сотни детей уцелело восемь. И надо же, семеро (кроме меня) теперь живут на Брайтоне. Не описать, что я пережил, увидев вновь эту «великолепную семерку». И что испытали они, считавшие меня погибшим на войне...

В аэропорту нас встречала Мэри (так теперь зовут Манюню). Мы потерялись и не могли друг друга найти. И вдруг я показал жене на удалявшуюся от нас невысокую женщину.

- Вот она!

- Как ты ее узнал? - засомневалась жена.

- По ножкам!

Представляете, какие у нее ножки, если спустя десятилетия я по ним опознал Манечку!

- Ма-ню-няя! ! - закричал я. Она тотчас обернулась.

- Кто еще, кроме тебя, - сказала счастливая, в слезах, - в Америке меня может назвать Манюней?!.

В аэропорту я хотел за что-то рассчитаться. Но она деликатно отвела мою руку:

- Что б я умерла, если ты здесь потратишь хоть доллар! То же мы услышали и от остальных. Все они, конечно, по нашим меркам, живут вполне благополучно. За что благодарны Америке. «Мы же, - говорят они, - для нее ничего не сделали, а она так щедра к нам!»

Гостеприимству не было предела. У Марика, сына Рахили, «линкольн». Он возит бизнесменов, чей час, по уверению Марика, стоит не меньше четырехсот долларов. Но почти в любое время Марик приезжал за нами, чтоб показать дневной и особенно ночной Нью-Йорк, восхищенно называя его столицей мира. Когда меня пригласили на интервью в редакцию «Нового русского слова», то нимало удивились, увидев, что у подъезда меня дожидается роскошный «линкольн».

Музеи, гигантский аквариум, рестораны - каждый вечер новое и обязательно лучше того, где были накануне. А на память - фотографии. Мы их увезли сотни. В Америке особое отношение к фото, просто культ. Вспоминаю москвича, услышавшего на Брайтоне диалог двух старушек. Одна везла в коляске внучку, Вторая залюбовалась младенцем.

- Ах! - восхитилась она. - Какая красавица!

- Да, - ответила бабушка, - но вы ее не видели на фотографии!..

В Москве меня не раз спрашивали, какие веселые истории я подслушал на Брайтон-Бич. Увы, мне не повезло. Может, потому что специально за ними не охотился. И все же кое-что «наскреб», Когда мы с Манюней гуляли по многокилометровому деревянному настилу вблизи ее дома у океана, где над нами «фланировали» чайки размером с могучих горных орлов, она с недовольством произнесла:

- Посмотри на них! Делают вид, что мы не знакомы. Это же наши черноморские чайки! Помнишь, какие они там худые и всегда голодные. А тут разжирели, как рождественские индюки... Хочешь убедиться, что они наши? - Она достала из сумки еще живую рыбицу, которую купила на обед, и протянула птице. Та не шевельнулась.

- Надеюсь, идиш она еще помнит? Фейгеле! Гей эсен фриш фиш!

Птица, грациозно ступая, подошла к Манюне, понюхала рыбу и, схватив ее, улетела.

Я был ошеломлен.

Все магазины названы по-русски. И офисы, и рестораны. А на «Аптеке» - сенсационное сообщение: «У нас сегодня настоящие русские горчичники ».

Случайное знакомство с солидным, преуспевающим на вид эмигрантом:

- Вам нравится Америка?

-Нет!

- Почему?

- В Москве меня называли Михаил Ефимович, а тут я стал Майкл!

В канун отъезда нас повели в ресторан «Одесса», его приберегли напоследок. Если сравнивать его с ресторанами «старой» Одессы, то все почти одинаково. Но обслуживание!..

Миля подошел к оркестру, шепнул что-то скрипачу, дал «зелененькую», и тот, в лучших традициях, взял микрофон и торжественно объявил:

- Дорогие господа! У нас сегодня чрезвычайно уважаемый гость из Москвы! Из Москвы, но он одессит. С Молдаванки!!

Все бурно зааплодировали.

- Так пусть наш многоуважаемый гость увидит, что мы и здесь остались одесситами. Даже те, кто из Москвы и Крыжополя. В его честь наш фирменный «Фрейлехс!» И чтоб ноги были на потолке! Поехали!

И грянул «Фрейлехс». «Поехали?» Точнее было бы сказать: «Поплыли», С первых же тактов зал будто качнуло. Задвигались столики, как на корабле при шторме. Все устремились на середину - на «палубу». Через минуту это был уже бушующий девятый вал. Все тонуло в музыке, но, слава Б-гу, никто не утонул.

Я, кажется, единственный из всех не танцевал. Меня приковали к столу воспоминания...

Лев АРКАДЬЕВ

АЛЕФ