Галина Волчек: "Семья для меня стала невозможной…"
Люди, давно знающие Галину Борисовну Волчек, произносят ее фамилию с ударением на последнем слоге - Волчок. Это считается своего рода признаком принадлежности к театральной элите. Впрочем, сама главный режиссер театра "Современник" иначе воспринимает "элитарное" звучание своей фамилии.
Эта детская путаница, которую я внесла в свою жизнь, - лишнее доказательство того, что стереотип закладывается в сознание и повернуть его по-другому невозможно. В детстве я была "девочка наоборот", это проявлялось во всем. Конфликт всегда происходил из-за внутренней самостоятельности, против любого насилия над моей, еще никакой, личностью. Моя мама, царство ей небесное, была чудесной женщиной, но с очень авторитарным отношением к жизни, особенно к детям. У нее были определенные незыблемые постулаты, например что детей надо воспитывать в строгости. В общем, я была такой забитый, с косичками ребенок, которым хвастались: как я учусь хорошо, какие у меня похвальные грамоты. Мама говорила: "Все девчонки бегают где-то, яблоки воруют, по заборам лазают, а моя Галя всегда возле подъезда. Я только крикну: "Га-аля!" - и она уже дома". Я на всю жизнь запомнила эту интонацию... Потом: все девочки ходят уже в капроне, а "моя Галя" ходит в чулках в резиночку. Книжки, которые надо читать, интонации, с которыми надо говорить, - все это таким способом в меня внедрялось, что рождало чувство протеста. Это чувство распространялось и на мелочи, и на крупные вещи. Мама была хорошая женщина, но она не понимала, что личность формируется раньше, чем мы это можем предположить. Поняв это, я к сыну своему иначе относилась с малолетства. Так вот, это "Волчок" было проявлением идиотского детского протеста. Папа, естественно, правильно произносил и писал свою фамилию. Но раз папа - Волчек, то я буду Волчок! Потом я поняла, что надо прекратить этот идиотизм.
Конечно, чувство протеста было в детстве не случайным. Вообще, случайным может быть только что-то на бытовом уровне. Например, я думаю, совершенно закономерно то, что я осталась без семьи. У меня был один муж, второй муж, третий... Тут я делаю паузу, потому что его мужем не назовешь, но и просто случайным знакомым тоже не назовешь: эта связь длилась в течение почти десяти лет. Но всей моей жизнью я подвела себя к тому, что семья для меня стала невозможной. Это естественное состояние человека, который продался в рабство театру. Театр перемолол меня в своей мясорубке настолько, что соединить его с чем-то еще было бы неестественно. И это было предопределено мне судьбой, я в этом убеждена. Не то что: "Случайно я не встретила никого..." Я и не хотела, я и не могла уже! Мои мозги, моя жизнь, мое все было занято другим. Теперь, с позиций прожитой жизни, возраста я могу об этом так трезво рассуждать...
Конечно, у меня тоже есть незаполненные клетки. Когда я прихожу к своим друзьям, у которых есть маленькие внуки, я заряжаюсь энергией. Вообще, если есть что-то, что меня может вывести из депрессии, - это маленькие дети. Когда на сцене отмечали мой юбилей, меня потом многие спрашивали: "А что там за дети бегали? Это что, ваши внуки?" Я отвечала: "Не мои, но внуки нашего театра". Все наши знают, что я обожаю общение с маленькими детьми. Его в моей жизни почти не случилось, но и это я замечаю только в моменты редких остановок. А в принципе, моя голова занята только театром. Я думаю, что и уйду из этой жизни на бегу... Кстати, недавно я поймала себя на мысли: из-за того что я экстерном закончила школу (мне 16 лет не было, когда я поступила в Школу-студию МХАТ), всегда получалось, что я самая молодая - на курсе, в компании... Я бежала, бежала - и вдруг добежала до того, что теперь оказываюсь самой старой в компаниях. Хотя выглядела-то я всегда старше своих лет.
Папа Волчек, известный кинооператор, мечтал, чтобы дочь поступила в Литературный институт. Но дочь Волчок бредила МХАТом - тем, легенды которого еще были живы. Едва ли она подозревала тогда, что через год после окончания Школы-студии МХАТ судьба предложит ей стать одной из создательниц новой легенды - театра "Современник", который стал символом "оттепели" 60-х годов. Здесь она сыграла свою первую роль Нюрки-хлеборезки в спектакле "Вечно живые". Здесь поставила "Двое на качелях", "Обыкновенную историю", "На дне", "Три сестры", "Вишневый сад", "Пигмалион", "Крутой маршрут". Здесь стала народной артисткой СССР. И этот театр возглавила после того, как ушел Олег Ефремов. Я считаю себя счастливым человеком, хотя прожила очень непростую жизнь, и в театре тоже. Но я прожила ее в одном доме. То есть я работала и в других театрах как гость-режиссер, но жизни в другом театре я никогда не знала. Может быть, где-то лучше. Но я прожила жизнь здесь - все невзгоды, все гадости, все плохое и хорошее я прожила в своем доме. Когда судьба распорядилась так, что Ефремов ушел и мы остались одни... Сейчас-то это вспоминают как какое-то далекое темное пятно - с оттенком грустного пафоса. А на самом деле это была большая беда. Кто такие были мы в 1970 году? Да, мы 14 лет просуществовали в любви зрителя, в поглаживании по головке критиками - мол, какие молодые и задорные... Но с Ефремовым ушли все драматурги, постепенно стали уходить артисты. Поэтому, сколько бы мы ни ссорились за эту жизнь с Игорем Квашой и Лилей Толмачевой, но в экстремальные моменты я им - думаю, так же, как они мне, - готова простить все. Потому что только мы остались из тех, кто был в "Современнике" с первого дня.
А тогда мы поняли, что падаем в пропасть. Потому что ни один театр не может быть руководим даже самой прекрасной коллегией. Власть должна быть сосредоточена в одних руках - другое дело, какие это руки, как этот человек понимает демократию или ее отсутствие. Два года театром руководила коллегия, и я в том числе была в этой коллегии, и все было точно как в басне Крылова... И мне, хотя все существо мое сопротивлялось, нужно было пойти на то, чтобы взять на себя ответственность. У меня, вообще-то, память отбрасывает незначительные вещи. Но этот неслабый поворот в моей жизни я помню прекрасно.
Таким же "неслабым поворотом" было и приглашение Волчек в США в качестве первого советского режиссера. То первое режиссерское знакомство с Америкой она помнит даже ярче, чем триумфальные гастроли на Бродвее в 1996 и 1997 годах - с полными залами, восторженными рецензиями, престижной премией "Drama Desk Award"...
Был 1978 год, разгар холодной войны. Я ставила в Америке "Эшелон" Рощина. Об этом много писали - публикаций пятьдесят, наверное, было в прессе: в "Нью-Йорк тайме", "Ньюсуик"... В день премьеры в Хьюстон прилетели 200 представителей театральной общественности, журналистов, критиков. В Америке очень много значит понятие "впервые". Теперь-то мы уже понимаем: почти неважно, что вы впервые сделали - открыли какой-то закон, ограбили банк таким способом, которым еще никто никогда не грабил, или оказались в такой роли, в какой оказалась я. Понятие "впервые" всегда рождает вокруг вас нездоровый ажиотаж. Это теперь мы привыкли к желтой прессе, а тогда на мои непросвещенные мозги производили впечатление вопросы: что на мне надето, какие браслеты, кто мой бой-френд? Тогда мы об этих безумствах даже не слышали. Но это все внешняя атрибутика. А вот когда я увидела, как стодолларовый зал (100 долларов и сейчас очень высокая цена за билеты, а тогда этого просто не могло быть!), все эти дамы в декольте и в блестящих платьях с мехами, увидев на сцене теток, которые сели в эшелон со своими детьми и проделали трагический путь из Москвы в тыл, - когда этот зал, знавший о нас очень мало, встал в конце спектакля, когда люди кричали "браво"... Это была не только моя победа как режиссера, это был невероятный человеческий опыт. Я поняла, что настоящее чувство, настоящая боль, настоящая трагедия не имеют ни социальных, никаких других границ. Гастроли "Современника" на Бродвее - это все-таки было другое: уже и американцы про нас, и мы про них больше знали. Бродвей - это была победа над теми, кто нас здесь закапывал в могилу, кто нам предрекал смерть с уходом Ефремова, кто гипнотизировал зрителя уверениями, что нас не существует.
Волчек - не только театральный режиссер, но и мать кинорежиссера. Правда, ее с Евгением Евстигнеевым сына Дениса уже воспринимают не как ребенка знаменитых родителей, но как самостоятельного художника, поставившего фильмы "Лимита" и "Мама".
Единственный, кто способен победить любую психологическую ситуацию в моей жизни, - это сын. Я вышла на работу, когда ему было 17 дней. Его приносили мне в театр кормить, благо мы комнату снимали поблизости. Сильнейшее впечатление на меня произвел один случай, произошедший, когда Денису не было еще трех лет. Мы снимали дачу, рядом с которой должен был открыться пионерский лагерь. Это было постоянной темой рассказов няни. Денису, очень хорошенькому карапузику, моя мама сшила пилоточку. Наконец мы пошли на открытие лагеря. И вот мы поднимаемся на пригорок, и я вижу абсолютное подобие лагеря из фильма "Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен": мини-Красная площадь, пионеры построены в каре, на трибуне из ящиков стоят какие-то три идиота... И на всех детях - красные пилотки. Денис увидел это каре одинаковых голов - и какая была его реакция? Он сорвал с себя пилотку! Сколько лет прошло, а я не могу это забыть... Это был совершенно неосознанный, на уровне инстинкта, протест против унификации. И дальше я благодаря своей профессии, своему желанию внедриться в любого человека замечала в нем множество подтверждений формирования личности. Мне за него не раз было страшно, и до сих пор страшно. Он очень закрытый человек, в отличие от меня. А я боюсь, когда человек в себе носит, гасит что-то, когда это редко наружу вырывается. Боюсь, чтобы он физически не надорвался. Я понимаю, что такое завоевание места под солнцем - не в карьерном, а в изначальном, творческом смысле. Понимаю, что такое выпустить первый фильм и иметь или не иметь зрительский успех. Что такое сделать второй фильм - это труднее, чем первый, потому что надо что-то подтверждать. И я проживаю все это с Денисом очень близко, может быть, даже гипертрофированно. Кроме того, я знаю, что, к сожалению, подавляющая часть нашей критики выбирает себе кумиров из тех, кого можно жалеть. А поскольку Денис не посыпан перхотью и пеплом, я боюсь, как бы на него не направилась нелюбовь к людям с внешностью победителей.
Волчек - одна из тех немногих театральных режиссеров, которых узнают на улицах. Взрослые всех поколений смотрели фильм "Осенний марафон", а дети - "Красную Шапочку", где Волчек сыграла Волчицу. Но сама она вспоминать о своей "актерской составляющей" не желает категорически. Все! Победила до конца, нету во мне актерского сознания! И никакой борьбы не было, я ничего для этого не делала. Так сложилось. Когда мне сейчас говорят: "Сыграйте эту роль, она прямо для вас!" - я удивляюсь: какие идиоты, да я этих ролей играю в год по сто штук. Каждую роль, которую играют артисты в моих спектаклях, я играю с ними. Так я работаю, в этом моя природа режиссерская. Моя очень близкая подруга Аписа Фрейндлих, которую я обожаю и считаю во многих проявлениях нетипичной представительницей актерской профессии, потому она такая уникальная и есть, - она меня однажды спросила, когда я ее вводила в свой "Вишневый сад": "И что, ты всегда каждый сантиметр роли исследуешь?" Мне странным показался этот вопрос - просто по-другому не бывает. Может быть, поэтому у меня актерство не осталось занозой.
Сейчас Волчек "проживает" вместе с Чулпан Хаматовой роль Пат в спектакле по роману Ремарка "Три товарища", премьера которого стала одним из главных событий нынешнего театрального сезона. На первой репетиции Волчек сказала: "Благостное, голубо-розовое ощущение от этого романа, сохранившееся с конца 50-х, исчезло без следа, когда я перечитала "Трех товарищей" вновь, сегодняшними глазами. Глазами человека, живущего на исходе XX века, ежесекундно осознающего драматизм происходящего и отдающего себе отчет в невозможности подчас лично что-либо изменить в окружающем мире. Этот роман, как бы открытый заново, удивительно совпал со мной сегодняшней, с моим мироощущением, с моим настроением". В богатом жизненном опыте Волчек присутствует почти неизбежная для заметных людей нашего времени составляющая - политика.
А мне все было интересно - кроме того, что я изначально не принимала. Я никогда не вступала в партию - даже тогда, когда жизнеопасно было в нее не вступить, - не потому, что была диссидентом. Никогда им не была! Никаких вспомогательных движений я для своей карьеры не делала. "Современник" всегда был любим зрителем, но в советское время он не был частью официального лица, которым гордилось правительство. Мы никогда не ездили на заграничные гастроли, где надо было представлять страну. То, что меня пригласили американцы, было здесь нонсенсом! И когда после перестройки "Современник" вдруг приобрел не только зрительскую любовь, но и новый социальный статус - им стали гордиться, его стали признавать как один из лучших театров страны, - то я как благодарный человек на это внутренне откликнулась. Я опять-таки не вступила ни в какую партию, но Виктор Степанович Черномырдин вовлек меня в политическую деятельность. Он нашел ко мне человеческие мосты. Он говорил про кровь, в которой могут утопить страну, и я согласилась приблизиться к политике, стать депутатом. Нет, я не жалею: такой опыт мне очень был полезен, я ничего плохого не хочу сказать о том времени. Но тогда я поняла одно: для меня как для человека и режиссера есть одна высшая ценность в этой жизни - человеческие отношения. Этим я занимаюсь с утра до ночи в театре. А поскольку единственная область, в которой на человеческие отношения красный светофор, - это политика, то...
"Современник" - "звездный" театр, в который идут "на Неелову", "на Квашу", "на Яковлеву", "на Гафта" и на многих других знаменитых артистов. Естественно, что работа режиссера в таком театре имеет свою специфику.
Слово "звезда" в нашей стране слышать уже невозможно. Титулы "великий" "выдающийся", "звезда" присваивают себе кто ни попадя, лепят их себе, как турецкие гостиницы - звезды. Артисты же "Современника" действительно настолько замечательные, что мне не хотелось бы называть их растиражированными словами. Что касается трудностей моей работы, то, естественно, проблемы есть в любом коллективе. Тем более в театре, среди творческих людей. А режиссер - и психиатр, и психолог, и психоневролог, и тетя, и дядя, и мама, и милиционер, и кто хотите. В качестве "тети, мамы и милиционера" Волчек порой занимается невероятными вещами. Например, поисками тренажерного зала, в котором молодой артист Александр Хованский со своими 600 рублями зарплаты мог бы подкачать мышцы. Чтобы на сцене поднимать на руки Чулпан, которая весит всего 48 килограммов...
А тон, которым она рассказывает о "людях, которые помогают мне жить"... Такие интонации слышатся разве что в деревенских письмах с перечнем бесчисленной родни, которую необходимо упомянуть "во первых строках". В перечень входит Владимир Потанин, подаривший театру в числе прочего аппаратуру, без которой невозможен был бы спектакль "Три товарища". И русская беженка из Чечни Александра Михаиловна, помогающая Волчек по хозяйству. И дизайнер Лена Назарова, вместе с которой сочиняется одежда. И Миша Куснирович, который, еще будучи студентом-химиком, принадлежал к слою зрителей "Современника", а потом стал владельцем галереи магазинов Bosco di Ciliegi, но зрителем остался и уже в этом двойном качестве сделал подарок исполнителям главных ролей в "Трех товарищах": дал им возможность одеться в своих магазинах. И президент фирмы MIBS, совместно с "Интуристом" отправивший актеров отдыхать на Кипр, чтобы они "провели там отпуск, идя по роману". И, и, и... Этот список действительно так же длинен, как в деревенском письме. И Волчек знает почему.
Понимаете, у меня с этими людьми схожее понимание жизненных вещей, психологических ситуаций. Мы можем говорить про любовь и про детей, про трудную жизнь и про веселую... И я знаю, что для них общение со мной - это не светская тусовка. Например, с Володей Каданниковым я дружу 20 лет - еще с тех пор, когда он был не генеральным, а самым молодым на ВАЗе директором производства. И вот теперь, собираясь ставить "Три товарища", я позвонила ему и сказала: "Володя, для меня "Карл" - живое существо. Это не машина, которую театр может купить у коллекционера. Это должен быть автомобиль с душой". И на ВАЗе это сделали. У меня слезы стояли в глазах, когда я увидела "Карла". У него не фары, а глаза, не сигнал, а человеческий голос. Там, в дизайн-центре, стояло двести человек в белых халатах, и у всех на глазах были слезы, потому что они прощались с живым существом. Как можно назвать это спонсорской помощью? Это больше...
Кажется, ее вообще интересует в жизни только то, что "больше", или вернее, то, что глубже.
|
