Любовь больше, чем правда. Глава 11

“У всех на экранах ”

- Жми кнопку, Марфа...

- Жму, Фомушка, жму...

Старушка торжественно включила отремонтированный намедни аппарат и посетовала появившемуся на экране Константину:

- Наконец-то, родной наш. Как же нам тебя не хватало, сыночек...

- Да уж, - вздохнул старичок, - месяц без "обезьянки" - это не шутка. Скажи кому - не поверят... Как-растак почетным пенсионерам прожить в такой нелегкой ситуации без телевизора. Да ради чего же тогда мы всю жизнь на стройке надрывались. В пургу, в дождь, в солнцепек кирпич с панелью клали и так, и сяк. И вдоль язви его в душу, и поперек. Фундаментов одних сколько сложили. Стеночек и тонких, и толстых сколько вывели. А крыши, крыши какие покрыли! Каждому бы нашу крышу, так и все в порядке было б в энтом царстве-государстве. Ты посмотри, какие нынче у контор крыши. Тьфу, одним словом, а не крыши. И за что только люди деньги платят...

- Ладно, Фомушка, не причитай, - потянула его супруга за форменный строительный рукав, - Теперь-то уж оторвемся...

- Оторвемся-оторвемся, - согласился душой бодрячок, - На всю катушку оторвемся. Тащи все, что есть в печи. По такому-то случаю...

Марфа со счастливой улыбкой обернулась на кухню и обратно. Вкатила в комнату ящик пива "Два гиббона ". Внесла несколько пакетов любимых крекеров "Обезьяньи лепешечки".

- Оторвемся, Марфуша, - прижал Фома жену к груди и сделал первый блаженный глоток из бутылки:

- Не пиво, а божья роса... Кабы у нас еще и дома все в порядке...

- Да и лепешечки, как всегда хороши. Хрустящие, душистые. К ним бы еще... - поддакнула Марфа и, не отрывая взгляда от экрана, смахнула подобающую слезу.

А на экране наступал критический момент. Участница - конопатая брюнетка с Ново-Пелагейских островов - робко вложила свою руку в первый ящик.

- Не в этом.., - не веря, махнул рукой Фома, - Нас на мякине не проведешь. Личико-то у нее благостное. Наверное, какого-нибудь песца погладила...

- И не в этом, - хрустнула чем-то Марфа, - Ишь глазенки как вытаращила. Там ежик, наверное, без головы без ножек. А может быть просто тушка...

- Смотри, смотри Марфа, - вскричал вдруг Фома, - Туда смотри, на группу поддержки. Это же...

- Катя, - перекрестилась Марфа, - не может быть...

- Это точно, точно она. Катюша... Деточка...

- Какая красивая сука, - восторгался Большой олень, глядя на экран в своем кабинете, - ей бы ее...

До своего нынешнего назначения, благодаря редкому и почетному имени, десять лет провел он главой местной администрации лафландского архипелага Тоскадуй. В его полном распоряжении были неполные пятьсот тысяч квадратных километров снежной пустыни. На этих подведомственных площадях жили по переписи два стада оленей, тридцать оленеводов, пятнадцать волков, три белых медведя. И не было там ни одного телевизора. Только радиоприемник, послушать который удавалось реже некуда.

День за днем сидел Большой олень в своем административном чуме, ожидая у динамика новостей с большой земли. И пару раз за год, когда чуть затихали постоянные метели, до него доносился слабый радиовяк: "Человек вырастил на Луне первый огурец... Ученые предвещают повальную полигамию...На Севере Лафландии ожидается метель..."

Он пытался крепить свой дух. Долбил полынью и нырял туда. Совершал пешие марш-броски по двадцать-тридцать километров в день в полной административной выкладке, то есть с портфелем и набором печатей. Отжимался с вяленым тюленем на плечах. Ничего не помогало. Врожденная мысль дротиком пронзала его увесистый мозг. Не давала покоя, не смотря ни на какие физические нагрузки. Большой олень был рожден думать, а не разводить бюрократию за полярным кругом.

И в одну очередную шестимесячную ночь он взревел-таки четвертым местным медведем. Превысив служебные полномочия и использовав в личных целях нескольких оленей, добрался по льду до ближайшего материкового магазина. И уже через три месяца сидел в своем чуме над самоучителем братского языка.

Других самоучителей в тот день в магазине не оказалось. Но ему было все равно. Большой олень был уверен, что только непомерное учение выведет его из темной простуженной могилы в лихорадочный высший свет.

Ой, как нелегок был братский язык. Падежи, склонения, исключения. День и ночь, как заклинание читал Б.О. свои молитвы: "жи" и "ши" пиши через и...", “рос/раст”, “гор/гар”, "Стеклянный, оловянный, деревянный..."

Через два года ежедневных четырнадцатичасовых занятий великим и могучим братским языком специфичные знания из Большого оленя полились через край, и тогда он послал на большую землю большую статью для большого филологического журнала, претенциозно назвав ее "О некоторых больших несообразностях в братском языке".

Статью напечатали на удивление. А еще через три года нежданно-негаданно Большой олень был приглашен на первую в его жизни лингвистическую конференцию. И еще через пятилетку был официально признан лучшим знатоком братского языка.

Когда же перманентная экономическая война с братьями как бы закончилась, то кого, как не его - знатока такого - было направить на улучшения всякого рода отношений. Так Большой олень и вырвался из пожизненной ссылки. Так и стал и официальным, и полномочным, и чрезвычайным...

И все пошло как по писанному: небоскребы, полдники, фестивали.., цветы, мрамор, панбархат... Но иногда он все же тосковал по своему административному, удаленному от шума городского чуму. Думал, что, наверное, неплохо было бы там на настоящих моржовых шкурах оттянуться месячишко другой с какой-нибудь вот такой вот братской сукой.

И Большой Олень, глядя на экран, раскатал губы по полной программе. Представил себе, как Катя в заячьем комбидрессе, горячая, тускло блестящая в лучах костра, подносит ему копыто медвежьей крови. Он медленно пьет соленую вязкую жижу. Чувствует, как эта кровь бросается ему в голову. А Катя намазывает его тело тюленьим жиром. Сидящий за ширмой шаман все чаще и чаще бьет в бубен...

- И зачем я эта девочка убрал? - заехал под дых телевизору Зураб. - Не заработал на ней ничего. Ни одна копеечка. Только два поцелуй. А кто-то другой эта девочка сейчас имеет... Имеет и имеет... Имеет и имеет... Шалава...

Всю жизнь за сотни километров от столицы и за тысячи от Лафландии Зураб мечтал выбиться вверх, прославить свой род потомственных среднегорных чабанов. И с самого детства шаг за шагом продвигался он к заветной цели.

Не так, что ли, посаженая голова его отторгала знания. Но три барана, случайно забредших в его объятия, помогли Зурабу получить аттестат о среднем образовании. И тогда, на выпускном вечере в караван-сарае он понял, что не надо в жизни делать ничего. Ни хорошего, ни плохого. Никому и никогда. Нужно просто пошире расставлять руки в подходящий момент, и тогда все само к тебе приплывет.

Когда, осознав сию мудрость, он вышел на улицу, то тут же к нему в объятия угодил зубной врач вместе со своей лицензией. И как следствие, два последующих года Зураб дробил зубы и крушил челюсти. По ночам же отдыхал, вскрывая скальпелем карманные опухоли припозднившихся прохожих.

Сколотив необходимый капиталец, Зураб переехал в заповедную столицу и перешел на плановые ночные операции. И хотя количество смертельных исходов было необычайно высоко, попавший в его объятия районный инспектор общественного питания все же предоставил Зурабу лицензию на управление рестораном:

- Извини, но местный зубной бизнес мне не подвластен...

Так, практически сам собой и появился клуб неспешного высококультурного обслуживания "Дипломат". Зураб, вполне нашедший себя, зажил себе по существу достойно и миролюбиво.

В полном согласии со своей мечтой, выходец из средних гор приобрел животик, пять любовниц, десять шелковых ковров, две кредитные карточки, бассейн с баней и одного маленького наследника пока.

Его чабанский род гордился им. Соседние рода завидовали. И приезжали погордиться и позавидовать в гости. Хотя и по очереди, но на месяц или на два.

Каждый вечер девушки исполняли перед ним и перед гостями занятный танец “канкан”. И засыпая после жирного плова и чашки мутной араки на мягчайших коврах, обнимая то третью, то четвертую, Зураб сладко думал: "Вот оно - мужское счастье..."

Но так продолжалось недолго. Катя! Эта девушка стала новой и еще более беспредельной мечтой. Она затмевала даже Чикиту - эту светско-бомбо-сексуальную постоялицу журнальных обложек.

Зураб заприметил Катю еще тогда, когда брал ее на работу. Но его сразу же вынудили проститься с нею. А теперь она так расцвела на телеэкране.

Плоть его распалялась. Стоило Зурабу только на мгновение прикрыть глаза, только моргнуть, как Катя перемещалась из телевизора на заднее сидение его лимузина. Такая вся белокурая и в красном корсете, и в черных туфлях.

На левом переднем сидении представлял себе Зураб серебряное ведро черной икры. На правом - ящик самого дорогого, уже оплаченного кем-то из дипломатов шампанского. И он - Зураб, сидящий рядом с Катей, стреляет пробками сквозь амбразуры приоткрытых бронированных окон. Стреляет в прохожих. Но чаще стреляет во всяких там дипломатов, кладущих глаз на собственность чужого государства.

Двумя выстрелами замочив Большого оленя, он льет шампанское на голову Кати, на ее плечи, на грудь, на бедра, на жадно распахнутые губы...

И Зураб не на шутку зверел от таких фантазий. В его бритую голову коварно закрался серьезный план. Но исполнение этой чудовищной задумки джигит отложил до подходящего момента...

- В ней сам дьявол, - в свою очередь вперился в келейный телевизор Отец Прокопий. - Мне придется потрудиться, чтобы она не овладела умом и телом молодежи. Если что, то пожертвую собой, но спасу мир от этой сладострастной заразы.

И без особого труда, даже где-то с легкостью телезритель от церкви вспомнил, как на протяжении всей его святой миссии порочные девы пытались завладеть им. Как во время детских молитв девчонки задирали перед ним юбки, раскрывая ему таким образом свои несметные сокровища. Как в отрочестве они показывали ему из кустов свои немятые еще груди. Как в зрелом возрасте прихожанки исповедовали сексуальную неудовлетворенность и призывали в помощь его священную плоть.

Но Прокопий, выросший при монастыре, свято блюл категоричные заповеди. Где бы, с кем бы и в чем бы его ни заставали, он никогда не допускал никаких отклонений от небесной догмы. И потому с особенным ожесточением читал молитвы, а также вдоль и поперек кропил эрофильмы, публичные дома и библиотеки, распространяющие мирской грех в геометрической прогрессии.

И сейчас, глянув еще разок на телевизор, Отец Прокопий поднатужился и окропил-таки голубой экран святой как слеза ребенка струей...

- Да это же та самая официантка, - ткнула пальцем в телевизор Долорес, - Мойша, посмотри-ка на эту путу...

- Все в мире относительно, дорогая, - откликнулся из-за биржевой сводки супруг, - Вчера - пута, сегодня - звезда, идол. Да-да, я абсолютно точно это знаю. И, увы, такова тактика относительности. Кто знает, как оно все обернется дальше: сегодня - звезда, завтра - пута, отбросы, невеста всего рабочего квартала...

Долорес с необоснованной надеждой вздохнула:

- Как бы я хотела, чтоб эта твоя тактика все расставила по своим местам...

Супруг, привыкший ко всякому развитию дел, затянул было спич:

- Все мы таки ходим под тактикой относительности. Вчера...

Жена, однако, оборвала его как старый шнурок:

- Заткнись, “мой Ша”. Ты только посмотри на нее. Бесстыжая дрянь...

Мойша снял очки размером в двадцать четыре минимальные зарплаты и послушно уткнулся в экран.

- Я сказала: смотри, а не пялься…

- Хорошо, хорошо, о, "моя целомудренная Соль", - надел очки Мойша и вновь скрылся за сводкой.

Там он блаженно закрыл глаза, восстанавливая в памяти фигуральное изображение Кати. С удовольствием вспомнил он и юную, упругую, под завязку наполненную содержанием Долорес. Не без удовольствия вспомнил и относительно юного себя, настойчиво стоящего у кровати умирающего отца.

В один момент отец не выдержал и передал ему шепотом основное свое завещание:

- Делай так, чтобы люди, не смотря на то, что ты делаешь, не смотря на то, как ты это делаешь, любили тебя. И тогда ты не только не спустишь все мое состояние, но и преумножишь его, продавая то, что в принципе невозможно продать, покупая то, что никому не купить...

Вот тогда-то Мойша, закрыв левой рукой глаза отца, правой налил кружку огненной воды осипшему от чтения молитв Отцу Прокопию Святобартерному.

Именно с тех пор они и были неразлей-вода. А по сему Мойшу никогда не терзали угрызения совести за сотворенное им на ювелирном рынке. Отец Святобартерный принимал от Мойши солидные пожертвования и без проблем отпускал ему все грехи, благословлял на новые подвиги против конкурентов. И состояние Капланов росло как на пивных дрожжах.

- Спасибо за совет, папа, - каждый вечер говорил перед сном Мойша в темноту.

Но сейчас он засыпать не торопился. Проковыряв в сводке дырочку, он с интересом следил за творящимся на экране...

- Как здорово поддерживает участниц Катя. Как будто это ее подруги, а не конкурентки.., - удивилась Рони, поглаживающая белье возле телевизора.

- Да, мамочка, она конечно прелесть, но мне сегодня не досмотреть - срочный вызов.

С этими словами Гнудсон поцеловал матушку в черную как антрацит щеку и испарился за порогом.

- Он много потеряет сегодня, - покачала кудрями Рони.

- Он мужчина. А мужчина всю жизнь только и делает, что теряет, - вздохнул в ответ Джони.

- Папа, папа, ты нас потерял? - тут же затеребили отца за рукава и штанины дети - Бобби, Чарли, Кристи и Молли.

Джони не на шутку замахнулся:

- Отвяжитесь, чертовы черномазые дети. Если бы не...

Дети, однако, не смутились:

- Заткни свою дырку, чертов черномазый отец.

- Оставьте черномазого отца в покое, - вмешалась, взмахнув покрасневшим утюгом, Рони, - Давайте лучше досмотрим передачу. А потом все вместе будем играть в настольную "Угадай обезьяну"...

- Ура, ура.., - сразу же по полной отвязались девочки и мальчики, - Будем играть. Сегодня обезьяной будет папа...

- Чертовы черномазые дети, - ворчливо улыбнулся Джони.

Он безумно любил свою семью. Гордился Гнудсоном, который продвинулся на государственной службе и на зависть всем ловил преступников и бабочек. И того и другого у него были уже изрядные коллекции.

"Женить бы еще Гнудсона поскорей", - практически бескорыстно мечтал Джони.

Отец семейства не возражал бы, если любимые детишки поскорей отселились в свои собственные дома, а сам он, как уже настоящий полицейский-пенсионер, беспрепятственно занимался исключительно баскетболом, сексом и пищеварением. С утра и до вечера. А в перерывах пусть себе показывают хоть "Угадай обезьяну", хоть “Забодай козла”.

Но нет ему покоя. Дети не спешат бродяжничать. А ведь могли бы взять пример с отца. В четырнадцать он уже был фаворитом чужих улиц. Два перелома, пятьдесят восемь швов. В двадцать пять - сержант патрульной службы. Вывих, сотрясение и не утешительный, а самый ценный приз - Рони. Она была просто королевой квартала.

"Куда там до нее этой Кате, - думал Джони, - И вообще все современные телезвезды не дотягивают до моей Рони. Размеров двадцать. Не меньше..."

Продолжение следует...

http://www.passage.ru/proza/a-ermak/a-ermak3.html