Судьба Дины Рубиной, рассказанная ей самой.

"...обращаюсь к Богу постоянно."

Когда меня убедили, что на сайте обязательно должна быть помещена моя биография, я принялась листать словари и энциклопедии, где - от краткого абзаца до обширной статьи - излагались разные варианты моей достаточно заурядной и абсолютно скучной биографии.

Обычно я довольно равнодушно отношусь к подобным вещам, полагая, что никто их и не читает. В сущности, кому какое дело - что за институт закончил автор того или иного романа, сколько у него братьев или сестер, сколько детей, мужей и прочего жизненного барахла…

Некоторое время меня даже раздражала просьба создателей моего сайта - написать собственную биографию. В конце концов, у любого писателя биография расщеплена на мелкие и крупные щепы для растопки творческого костра, на котором мы сами и корчимся всю свою литературную жизнь.

Потом я решила взглянуть на это дело с точки зрения мастеровой. Вот, мол, есть некая второстепенная героиня ненаписанного пока романа. Взять и - где конспективно, где более проработано - набросать некий рисунок жизненного пути. На том и порешила.

Итак. Родилась в 53-м, уже после смерти Усатого, в семье художника и учительницы истории. И та и другой родились на Украине. Отец - в Харькове, мать - в Полтаве. В Ташкент родители попали каждый своим путем. Мать - с волной эвакуации, явилась девчонкой семнадцати лет, бросилась поступать в университет, (страшно любила литературу). В приемной комиссии ее спросили строго - "Вы на филологический или на исторический?" Она закончила украинскую школу, слово "филологический" слышала впервые, спросить - что это значит - стеснялась, так и поступила на исторический. Ночью работала охранником на оружейном заводе, днем спала на лекциях, которые читали блестящие профессора московского и ленинградского университетов, эвакуированных в Ташкент. Зимы те военные были чудовищно морозными. Картонные подметки туфель привязывались веревками.

От голода студенты спасались орехами - стакан стоил какие-то копейки. Тогда еще не знали, что они страшно калорийны. Кроме того, в студенческой столовой давали затируху. И студенты и профессора носили в портфелях оловянные миски и ложки… Однажды моя восемнадцатилетняя мать случайно поменялась портфелями (одинаковыми, клеенчатыми) со знаменитым московским профессором, который читал курс средних веков по собственному учебнику. Обмирая от стыда, она подошла к учителю и сказала: "Профессор, вы случайно взяли мой портфель и мне ужасно стыдно: если вы его откроете, то обнаружите, что в нем нет ничего, кроме миски и ложки для затирухи". Профессор сказал на это: "если бы вы открыли мой, то увидели бы то же самое."…

Отец родом из Харькова - вернулся с войны молоденьким лейтенантом - в Ташкент, к эвакуированным родителям. Поступил в художественное училище, где историю преподавала его сверстница - очень красивая, смешливая девушка… Так встретились мои родители.

У того и другого в семьях есть легенды, вполне литературные. Из одной легенды я уже состряпала "путевые записки" - "Воскресная месса в Толедо", которые были опубликованы во 2-м номере "Дружбы народов" и вошли в книгу, вышедшую в издательстве "Вагриус". А "цыганская" легенда материнской родни еще ждет своего часа. Написать в двух словах не получается. Уж больно романтична.

Полагаю, что на отрезке - до и после революции - мои предки занимались ровно тем, чем занимались сотни тысяч украинских евреев: немножко торговали, немножко учились, немножко учили других. Прадед по матери был человеком религиозным, уважаемым и - судя по некоторым его высказываниям, которые до сих пор цитируются в семье - необычайно остроумным. Прадед по отцу - варшавским извозчиком, человеком необузданной ярости, от чего дед в четырнадцатилетнем возрасте бежал из дома и никогда не вспоминал о своей семье. От этого, не слишком далекого, предка - вспыльчивость и умение портить отношения с людьми.

Детство мое, равно как и юность, и молодость, да и вся последующая жизнь - в домашней тесноте, буквальной: маленькие квартирки, где у растущего человека нет своего угла. Одна из комнат обязательно - мастерская, - ибо сначала отцовские холсты расставлены по всем углам, потом - мужнины. Про все это я писала в повести "Камера наезжает!" Итак, теснота физическая, бытовая, а также теснота обстоятельств, постоянно давящая… Ну, и занятия музыкой по нескольку часов в день - специальная музыкальная школа при консерватории…в общем, было о чем писать.

Непреклонное лицо на фотографиях тех лет. Мое лицо. Беззащитные глаза, квадратные скулы. Довольно жалкое существо, угнетенное служением прекрасному искусству, будь оно проклято…

Мое созревание, - то есть, настаивание жалкого цыплячьего мозга на спирту и специях жизни колониальной столицы, - сопровождалось видениями. Вернее, так: самая обыкновенная вещь - сценка, случайная тающая фраза в уличной толпе, обиходная деталь быта вдруг высекали во мне сверкающую искру и я впадала в прострацию. Нежный подводный гул в ушах, давление глубинной толщи, парное дребезжание воздуха, какое в жару поднимается над раскаленным песком, сопровождали эти непрошеные медитации. Так однажды на уроке физики я вылетела из окна и совершила два плавных круга над школьной спортплощадкой - я уже писала об этом.

В другой раз дивный пейзаж на щелястой стене деревянного нужника в углу полузаброшенной стройки ослепил меня по дороге из музыкальной школы. Пейзаж, пейзаж. Я имею в виду буквально: картину. Почему-то я не остановилась внимательно осмотреть находку, а прижимая к тощему животу нотную папку, прошла мимо, только выворачивая назад голову, пытаясь удержать чудное видение (гул в ушах, дрожание воздуха…) На следующий день никакого пейзажа не оказалось. Обморочное отчаяние. Тоска по зефирно-фарфоровым красотам загробной жизни. Сейчас я думаю, что это была мазня одного из рабочих - почему бы и нет? Вероятно, он вывесил картину сушиться, после чего снял. Словом, сегодня меня ни на йоту не заинтриговали бы подобные приключения моего воображения. А в то время я жила глубоко и опасно. На грани умопомешательства, как многие подростки.

Постоянное впадание в медитацию. Провалы в какие-то колодцы подземной блаженной темноты, сладостное оцепенение и разглядывание себя - изнутри: атласное дно закрытых глаз, с бегущими вбок снопами изумрудно-оранжевых искр.

Центральная колея детства - музыкальная школа при консерватории. Что может быть страшнее и нереальнее экзамена по фортепиано? Дребезжание рук, ускользание клавиатуры, дактилоскопические следы на узких спинках черных клавиш от вспотевших пальцев… И оскорбительное забывание нот. Что вообще может сравниться по издевательству и униженности с твоим, непослушным тебе, телом?

Поджелудочная тоска, тошнота в суставах, обморочный заплыв глаз - так, как я боялась сцены, ее не боялся никто. Я выплеснула из себя в детстве и юности прибой этого горчичного ужаса, выдавила этот предсмертный, посмертный липкий холод из застывших пор. Мне уже ничего не страшно... Я видела все, я возвратилась из ада.

Поэтому никогда не волнуюсь на своих литературных выступлениях. Детские дружбы - штука хрупкая, возникают быстро, рассыпаются быстро… О Ташкенте мне еще предстоит написать, очень интересный был город в мое время, благословенный Юг, со всеми вытекающими подробностями быта, дружб, соседства, некоего южного вавилонства, смешения языков и рас. - Слишком широкая тема, а я человек деталей.

Итак, закончила специальную музыкальную школу при консерватории для одаренных детей. Такая элитная каторга, об этом тоже писала в "Уроках музыки", и напишу еще. Фортепиано, черт бы его побрал. Из школьных лет - осталась одна дружба, которая и сейчас со мной, в Израиле, живет под Хайфой, пиликает на скрипочке, преподает, уже бабушка. А вчера мы - восьмиклассницы - стояли у окна после "технического" экзамена, на втором этаже школы им. Успенского, смотрели, как падает снег и грели руки на батарее. Это было вчера.

Затем - консерватория, преподавание в Институте культуры, и прочий сор биографии, из которого давно уже выросли повести и рассказы.

От первого, несчастливого, брака - взрослый сын, от второго, счастливого, - дочь.

Первый рассказ был напечатан в журнале "Юность", когда мне исполнилось шестнадцать лет. Назывался он "Беспокойная натура", ироничный такой маленький рассказик, опубликован в разделе "Зеленый портфель". В то время я постоянно шутила. Потом еще два рассказа были там же опубликованы, после чего я торжественно перешла в отдел прозы этого журнала и печаталась там до самого отъезда из Советского Союза. Конечно, лучшие мои вещи они не брали. Так, рассказы, по мелочи. Но читатели меня запомнили, любили, ждали журналов с моими вещичками. Так что, страну я покинула уже, в общем, известным писателем.

Толстые журналы меня признали издалека, из-за границы, наверное, надо было уехать, чтобы пробить плотину "Нового мира", "Знамени", "Дружбы народов". Правда, и писателем в Израиле я стала совсем другим, но это уже другая тема.

Моя писательская жизнь в Ташкенте очень забавна, тоже - сюжет для прозы. Для заработка я переводила узбекских писателей. Премию министерства культуры Узбекистана получила за откровенную халтуру, которую накатала по мотивам узбекских народных сказок, совместно с поэтом Рудольфом Баринским. Дело в том, что от первого мужа я ушла с маленьким сыном к родителям, тем самым умножив вечную тесноту. Надо было срочно покупать кооперативную квартиру, я села и написала пьеску для театра музыкальной комедии. Там она и была поставлена, и с успехом (видно по премии), шла. На гонорар я купила однокомнатную квартиру, в которой прожила до переезда в Москву. Пьеска называлась "Чудесная дойра" (это инструмент такой, вроде бубна). Друзья, разумеется, переименовали ее в "чудесную Двойру".

В театрах ставилась пьеса по моей известной повести "Когда же пойдет снег?". Ее же в виде радиопостановки гоняют до сих пор, ее же в виде телеспектакля показывали по центральному ТВ много раз. Она ставилась в Москве, Перми, Брянске и еще Бог знает где. До сих пор какие-то письма от провинциальных режиссеров доносят до меня разные сведения о постановках.

Фильм по неудачной повести "Завтра, как обычно" тоже сняли на "Узбекфильме". Фильм тоже ужасный. Назывался "Наш внук работает в милиции". Было это в 1984 году. Зато, на материале этих киностраданий написана удачная повесть "Камера наезжает". Значит, страдания и пошлость окупились, то есть, рентабельны.

Вообще же, убеждена, что мою прозу можно только читать. (Вот недавно в спектакле МХАТа один из рассказов читала Даша Юрская). Играть меня в театре и кино так же невозможно, как играть Искандера или Довлатова. Проза писателей с ярко выраженной авторской интонацией не поддается переносу на сцену и экран. С этим нужно только смириться.

Когда снимался этот несчастный фильм, познакомилась со своим вторым мужем, значит, страдания окуплены вдвойне. К нему и переехала в Москву. Опять - в тесноту, в "хрущобу", где и прожили мы до 90-го года, года эмиграции, до следующей, уже израильской экзистенциальной и полной "тесноты": - квартиры, денег, страны.

В Москве жила свободным художником (вообще, свободным художником живу лет с двадцати трех, служить - фрагментарно - стала только переехав в Израиль, и вот, сейчас, о чем - ниже.) Круг общения - самый разный. Конечно, - писательский, художественный, музыкальный. Самый широкий. Я при внешнем беглом пригляде - довольно открытый человек, вполне светский. Так что, знакомства перечислить трудно. (Муж мой работал какое-то время в театре на Таганке, поставил с режиссером Ефимом Кучером несколько спектаклей, вот вам и актерская компонента; я писала радиоспектакли на московском радио, вот вам и еще один бок московской жизни, ну и журналы, ЦДЛ… - словом, как у всех московских литераторов.) В конце 90-го мы репатриировались.

Это - рубеж биографический, творческий, личностной. И что бы я ни делала в Израиле - немножко служила, много писала, выступала, жила на "оккупированных территориях", ездила под пулями, получала литературные премии, издавала книгу за книгой и в Иерусалиме, и в Москве… - все это описано, описано, описано…Нет нужды повторяться.

Премий две - за книги. Одна, им. Арье Дульчина, за книгу "Один интеллигент уселся на дороге", вторая - Союза писателей Израиля - за роман "Вот идет Мессия!".

Период творческого кризиса переживаю всякий раз, поставив точку в очередном романе-повести-рассказе-эссе. Вообще, живу в вечном состоянии творческого кризиса. Повышенно самокритична. После переезда в Израиль действительно, молчала полгода. Но это был не узко-творческий, а тотально-личностной кризис, о котором я тоже писала в повести "Во вратах Твоих", и в романе "Вот идет Мессия!".

Мой муж и моя дочь религиозны в самом прямом иудейском смысле этого слова. Со всеми вытекающими деталями жизни. Я же выскальзываю из любых пут, как и надлежит быть художнику, - хотя, конечно же, обращаюсь к Богу постоянно.

http://dinarubina.by.ru/biography.html "