Юмор от Пети Мазлтова (Нью-Йорк)

• Две Головы и Два Бюстгальтераа
• ШТАТ В ШТАТЕ ИЛИ СТРАНА В СТРАНЕ
• РУКА НАРОДА
• У НАС ЭТО НОРМАЛЬНО
• ОТ КОГО ОНИ ЕДУТ?
• БРОХА И БРОХА
• ВЕЧНЫЙ ГОРОДОК
• CУПЕРВЕРУЮЩИЙ
• «Глядя из Брайтона»

Две Головы и Два Бюстгальтера^23.01.01

ЕВРЕЙСКО-СОВЕТСКАЯ САГА

Детям до шестнадцати лет и старше читать запрещается!

Каждый советский гражданин, который хоть чем-то интересуется в жизни кроме прожиточного и пропиточного минимума, слышал историю о Ленине с двумя кепочками. Одной кепочкой, зажатой в канонически простертой вперед руке (хотя трактовка того, почему звать народ к новым свершениям вождю надо было с зажатым в ладонь головным убором и непокрытой, как в церкви, головой, довольно туманна) и второй кепочкой, прикрывающей лысину вождя революции в любое время года и любую погоду, словно он только что вышел из синагоги. Владимир Ильич с двумя кепочками был явлен миру, как установило следствие, не по замыслу диссиндентсвтующего скульптора, который мог бы попытаться молча выразить этим двуединым символом, что Ленин видел далеко, на много лет вперед и ни секундой ближе, или наоборот: что вождь пролетарской революции, признавая существование и христианской, и иудейской религий, в то же время возвышался над ними обеими, будучи так сказать атеистическим Авраамом, а будто бы совершенно случайно. То есть не по злому умыслу, а по исконно русскому распи… да да, этому самому. И связано было удвоение кепочки не с (опять таки исконно русским) удвоением всего на свете после второй бутылки, а с тем, что в ночь перед открытием памятника Вождю Революции в какой-то нерусской республике монументу снесли голову враждебно настроенные к советской власти хулиганствующие националистические элементы. Но, поскольку в СССР будущее было предусмотрено и продумано до мельчайших деталей, из центра в ту же ночь реактивным истребителем сверхсрочно прислали новую голову Владимира Ильича, в полном соответствии с габаритами изувеченного монумента и подходящую к туловищу Ленина без головы так точно, словно она была не запасная, а родная, та самая, с которой он родился и вырос. Из военного аэропорта голову вождя к главной площади злополучного города аккуратно, как Юдифь голову Олоферна, доставили на специальном транспорте специально обученные этому люди. И московский скульптор, вместе с с подсобниками из местных, во тьме кромешной ночи (чтобы не возбуждать нездорового ажиотажа у местного населения к особо ответственной реставрационной работе) водрузил на великие плечи новые шею и голову. И зашил швы между ними раствором с секретным составом, как заправский хирург. После чего новая голова вечно живого вождя слилась с его металлическими плечами, словно была на них испокон века и засияла, как старая. Однако: не смотря на всю эту блестяще организованную и еще более блестяще осуществленную операцию над основоположником ленинизма, наутро при свете дня и прожекторов во время торжественного открытия памятника вечно живому вождю обнаружилось незапланированное несоответствние. Заключающееся в том, что у бронзового Ленина оказались … нет не две головы, как могли бы вообразить монархисты, вдохновленные недавним восстановленнием герба Российской Империи, которую великий вождь своими идеями в то время разрушил, как всему миру казалось до основания, а всего лишь две кепочки. Одна кепочка в руке и еще одна кепочка на голове. Потому что, как показало расследование, проведенное компетентными органами, в результате чьего-то преступного головотяпства голову и примыкавшую к ней шею из Центрального Центра прислали образцовую, подходящую габаритами к туловищу до миллиметра. Но только не к тому туловищу! То есть: из Москвы была прислала не непокрытая ничем - ни кепкой, ни волосами - голова Ленина протоптипа номер один, с рукой протянутой вместе с зажатой в ней кепкой вперед, дабы указать населению дорогу в сизую даль, куда ему надлежит стремиться - а голова к прототипу вождя номер два, с кепкой на голове и рукой, засунутой между пуговицами жилета, как бы застигнутой посреди пламенной речи трибуна светлого будущего, частью которого являемся мы все, причем по сей день.

Другими словами, в результате чьей-то преступной халатности со склада запчастей к телу вождя была взята деталь другого шаблона, хотя и подходящая по всем остальным показателям.

Впрочем, к чему повторять то, что и без меня известно каждому встречному и поперечному? Теперь, конечно, когда пинать вождя революции стало таким же правилом хорошего тона, как пятнадцать лет назад петь ему литургии, за право именоваться тем самым городом, в котором бронзовый Ильич имел две кепочки, спорят целых семь автономных республик, как некогда за право быть родиной Гомера спорили семь городов. Историю о Ленине с двумя кепочками теперь знают все. Потому что она стала частью нашей истории, написанной, как известно, пером, а не топором, хотя и топором тоже. А вот историю о женщинах с двумя лифчиками знает пока не всякий. Хотя, если задуматься, эти два события имеют между собой много общего. Ибо второе есмь логическое следствие первого. И шансы войти в историю у них тоже приблизительно одинаковые. Хотя, разумеется, не в одну и ту же историю, а в разные.

Дело было в Вене. В жалкую гостинницу на окраине, в которую меня поселили, приехала следующая за нами партия. Не гостей и не зэков - еврейских эмигрантов всех национальностей. Почему всех национальностей? Потому что еврейская эмиграция определялась партией и правительством не по национальному, а по идеологическому принципу. Так что каждый, кто выражал пожелание эмигрировать из СССР, становился евреем. Присно и вовеки веков.

Слух о пополнении наших рядов разнесся по номерам мгновенно. Тем более, что группа прибыла не из какого нибудь Нарьянмара или Биробиджана, а из самого Питера, или, как его тогда называли, Ленинграда (через «e» с двумя точками, в честь другого великого Ильича, Леонида). Русско-еврейское население гостинницы, изнывавшее от вынужденного безделья, включая и меня в лице населения, высыпало в холл. И увидело картину, достойную кисти Репина. А может быть даже и самого Глазунова.

На улицах Вены в тот день, кстати сказать, стояла теплынь. Но несмотря на это, вся вновьприбывшая партия как один человек была одета ну очень не по сезону. То есть можно даже сказать что вопиюще и вызывающе не по сезону. Судите сами: на каждом так сказать еврее зачем-то было по две шубы или по меньшей мере по два пальто. По две андатровые шапки. По две пары штанов. По две пары носков. И далее всего по два, вплоть до абсолютной наготы. И все это богатство мокрые и потные до полного промокания всего и вся евреи и еврейки всех национальностей, населявих страну Советов, скидывали с себя одно за другим. Разоблачались, не стесняясь друг друга и друг подругу. Не прерывая процесс публичного саморазоблачения ни на мгновение. Не разбирая ни возраста, ни пола. Как сказал поэт, смешались в кучу. Но не кони и люди, а люди и их одежда. Причем обнаружилось, что на женщинах одето по два платья. И особенно почему-то обнаружилось на молодых. После чего под платьями у каждой еврейской эмингрантки - по мере саморазоблачения - последовательно обнаружились две комбинашки. Две пары колготок. Две пары лифчиков. И даже по две пары трусов, надетых друг на друга. Которые прибывшие в мир свободы и демократии гражданки самой социалистической страны в мире срывали с себя, нимало не стесняясь ни друг друга, ни друга подруга, очевидно по причине полного обезумевания от жары в одеждах не по сезону, которые они как надели на себя в аэропорту Пулково, так и не снимали с себя, включая таможню и самолет.

На мужчинах, тоже наверняка было одето что-то такое же нижнее и удвоенное. Вроде двойных кальсон. Но откровенно говоря, мой взгляд на раздевании братьев по полу почему-то застревал реже. И оно у меня отложилось в значительно меньших подробностях, чем бесплатный женский стриптиз, который между нами говоря, был первым стриптизм в моей жизни, который я видел воочию, и который был выставлен на всеобщее обозрение, так сказать, на халяву. Хотя, говоря откровенно, какой это был стриптиз? Это был азохен вей, а не стриптиз.

Глядеть на евреев и примкнувшим к ним отщепенцев с славанской внешностью, я вам должу, было любо дорого, если конечно, смотреть под идейным углом. Потные, мокрые, с безумными глазами, сбившиеся в стадо… воистину « унтерменшен », наблюдение за которыми не может вызвать ничего, кроме омерзения: хуже, чем в зоопарке.

А теперь начинается самое главное: мы переходим к попытке попыться понять, в чем было дело. Что собственно случилось и об чем речь, от которой в глазах двоится?

А то собственно произошло и об том речь, что правила на вывоз ручного багажа в городе Ленинграде вдруг были без предупреждения ужесточены. И вместо двух чемоданов по двадцать килограмм каждый, которые было разрешено вывозить счастливчикам вроде меня, прибывшему в Вену неделей раньше, пассажирам следующего рейса Ленинград-Вена разрешили вывезти только один.

Вот так. Прямо перед отлетом. И уплотняйся, как хочешь. Вывози, так сказать, все свое достояние, нажитое упорным трудом за всю жизнь, держась за него одной рукой. И умещай его в одном чемодане. Все свое носи с собой, как Диоген. И не чирикай. Такая вот гуманистичесекая философия.

Могу только позавидовать неповторимым эмоциям, испытанным теми, кто имел счастье наблюдать ими же организованный противоположный процесс: а именно массового спешного раздевания женщин в аэропорту Пулково с последующим надеванием на себя того же двойном количестве. Тут вам и патриотизм, тут вам и садомозохизм, тут вам и марксизм, тут вам и эротизм, тут вам и гуманизм, тут вам и утонченный эсетизм - и еще тридцать три удовольствия. Куда там стрептиз. Это похлеще! Ведь не только глаз - душа радуется!!

Кому пришла идея ужесточения таможенного лимита, внезапного, как извержение Везувия, думаю, сейчас уже будет трудно установить. Сейчас от этой инициативы, конечно же, все работники ОВИРа, таможни и других доблестных органов почившей в бозе страны Советов, отрекутся, как простые советские люди отрекались от родственников за рубежом. Как и от самого факта удвоения лифчиков, который рыцари органов нашей тогдажней безопасности, наверняка, прочтя эту быль, обзовут наветом и недружественной пропагандой, но который стоит у меня перед глазами так же ясно, как в эту минуту я вижу из окна Атлантический Океан.

Хотя тогда наверняка все было диаметрально наоборот. Тогда от этого изобретения ограничения числа чемоданчиков компетентные в нас органы не отрекались, а рапортовали о нем начальству как об очередном торжестве ленинских идей. И кто-то с этой повышенной бдительности поимел какую нибудь очередную лычку на молодецкие плечи - такое развитие событий очень даже немаловероятно. А может и не на плечи. Может, прямо в карман, причем не от начальства а от самих как бы еврейских эмигрантов - врать не буду, потому что могу только смело предполагать. И если окажется, что этот кто-то сегодня сидит на Брайтоне, плечом к плечу с теми, кто, благодаря его усердию покидал свою советскую Родину в двух лифчиках и двух парах кальсон, и что этот самый кто-то получает досрочную пенсию -не как ветеран компетентных в нас органов, а как простой американский нервнобольной, я тоже не удивлюсь. Мы еще и не таких членов ЦК и членов президиума верховного совета в беженцах от советской власти видали!

А теперь, дорогие читатели и почитывательницы, давайте вернемся к началу нашего повествования и подумаем головами: связаны ли каким нибудь образом, пусть даже самым витиеватым, Вождь Революции с двумя кепочками и Еврейские Эмигрантки с двумя лифчиками? Не знаю, как вы, а я очень даже твердо стою на позитивном ответе.

ШТАТ В ШТАТЕ ИЛИ СТРАНА В СТРАНЕ^18.01.01

1989 год. В магазине "Интернационал" (не путать с гимном России с 1917 по тысяча девятьсот сорок четвертый год), что между первым и вторым Брайтонами (а не между первой и второй Советскими, что в одну минуточку выпукло напоминает, что дело происходит не на нашей с вами Биологической Родине до смены советской власти на новую, еще более прогрессивную, а в штате Нью-Йорк), очередь за чем-то, что на нашей Биологической Родине, на которой меня персонально родили и зачали, как, впрочем, и вас, в то время было уже и еще дефицитным.
Меж представителей самой сверхдержавной из сверхдержав в Новом Свете, непосредственно передо мной, стоит престарелая супружеская пара аборигенов, то бишь американцев, родившихся в Америке, и по этой неуважительной причине не говорящих по-русски. И манерами, и внешностью пара эта разительно отличается от окружающего ее местного населения. Даже молча. Когда же подошла ее очередь, контраст этот превратился ну в совершенно вопиющий. Англоязычная женщина что-то заворковала, энергично жестикулируя и указуя неопытными в языке жестов пальцами в направлении не то сыра, не то осетрины. Убедившись, однако, что и язык рук, и язык языка ее предков остаются непонятыми, леди вдруг прекратила щебет и произнесла четко и жестко, разделяя слова, как диктор Центрального телевидения, объявляющая Новый Год или начало войны: "Does anybody around understand English, please?" Этот крик отчаявшейся души на непонятном наречии, прозвучавший, как "А-у-у-у" в лесу или SOS в открытом море, так поразил присутствующих, что стало тихо.
Первой, как и положено спящей царевне при исполнении, очнулась продавщица. Прежде чем приступить к своим обязанностям и хотя бы попытаться понять, чего от нее требуют, она подмигнула Ее Величеству Очереди, уперлась упитанными руками в еще более упитанные бока и проговорила, зримо гордясь Одесским Произношением, как англичанин Оксфордским:

"ИностГанцы!"

Мда... И о чем же говорит эта транснациональная притча? Да ни о чем. То есть абсолютно ни о чем, о чем стоило бы хотя бы минуточку посоображать. Разве что одна мало чего значащая безделица. О которой и упоминать-то не стоит. А именно: из сказанного становится окончательно и бесповоротно очевидным и без того выпуклый факт, что Брайтон Бич не улица. И не район.
Брайтон Бич - это страна. Это штат в штате Нью-Йорк. И "брайтонец" - это не просто какой-то там адрес в визитной карточке, вроде Беверли Хиллс или Медисон авеню, а гражданство.
Но разве это и так не было очевидно, еще до того, как вы в первый раз воспользовались Интернетом, русскоязычные дамы и господа?

РУКА НАРОДА^18.01.01

Памяти Изи Гершфельда

Так случилось, что брат моей мамы Изя Гершфельд женился на сестре Френка Синатры Советской Эстрады, не будем называть его имя всуе. И мои родители в один прекрасный день оказались в городе, в котором проживает Френк Синатра Советской Эстрады - в Баку. И пошли они в ресторан вшестером, с женой Френка Синатры Советской Эстрады, знаменитой певицей Большого театра Тамарой Синявской, Изей и его неотразимой женой, именем которой Наргиз в Баку как раз было названо кафе. Такое вот приятное во всех отношениях совпадение.
Сидят три супружеские пары в ресторане, счастливые и молодые, прекрасно проводят время. Как вдруг подходит к столику какой-то бакинец с бутылкой коньяка, наливает Френку Синатре Советской Эстрады полный фужер и говорит:
- Предлагаю выпить до дна за твои творческие успехи.
Френк Синатра Советской Эстрады, привыкший, как к подобным предложениям, так и к тому, как на них следует реагировать, прижимает правую руку к сердцу и говорит:
- Дорогой Бакинец - говорит он - ты, конечно, знаешь, как я уважаю бакинцев и наш родной город прекрасный Баку. И в лице всех бакинцев и нашего родного и замечательного города Баку я уважаю и тебя, дорогой Бакинец. Однако: если я буду пить с каждым Бакинцем, которого я уважаю, по фужеру коньяка, я потеряю голос, и тогда Баку навсегда потеряет меня. Это однозначно. Поэтому позволь мне выразить тебе, дорогой Бакинец, и твоим друзьям-бакинцам, которых я уважаю также, как и наш дорогой город и тебя в его лице, свое уважение не выпивая.
- Ах, так? - разгневанно произнес Бакинец - В таком случае ты жопа.
Повернулся этим самым местом, которое только что было им упомянуто всуе, к столу и удалился, гневно покачивая им же.
Что тут поделать? Слово произнесено, а оно, как известно, не воробей. Запихнуть его назад в рот трудно. Более того: невозможно. Френк Синатра Советской Эстрады пожал плечами, и вскоре вся компания, забыв об этом неприятном моменте, возобновила питие, определяющее, как известно, сознание.
Всему на свете приходит конец. Застолью, коньяку, нам с вами - и даже Изе Гершфельду, к сожалению. Но это было потом. А тогда, расплатившись, идут все шестеро к новому автомобилю Френка Синатры Советской Эстрады, не помню какой марки, но для достоверности назовем его Мерседесом, в очень приподнятом над землей настроении. Идут они, значит, к Мерседесу, сияющему всем, чем только может сиять творение рук человеческих, и видят, что на его сверкающем до неприличия боку что-то написано. Причем не интеллигентно, мелом, и даже не пальцем по пыли, как это принято у приличных людей, а нацарапано гвоздем. То есть грубо и по-пролетарски, как учили классики марксизма-ленинизма. И по мере приближения надпись эта становится все более явственной и рельефной. И из отдельных корявых букв складываются два сакраментальных слова:

МУСЛИМ ЖОПА

Френк Синатра Советской Эстрады (имя которого мы разгласили, так что теперь де-разгласить его уже трудно, и даже я бы сказал невозможно, поскольку слово не воробей и не ласточка) пришел, сами понимаете в ужас. И обратился к брату моей мамы Изе Гершфельду с речью. Почему с речью? Потому что дело происходило при Советской Власти. И каким бы всемогущим ни был Муслим, никто в Баку не мог организовать починку мерседеса Муслима с утра, кроме Изи Гершфельда. И это в то самое время, когда у него, Муслима, назначена встреча с какой-то делегацией, которую для законченности картины назовем правительственной. То есть совершенно никто. Кроме Изи Гершфельда, разумеется.
Что тут поделаешь? Изя, человек в Баку всемогущий, красавец и душа нараспашку, соглашается. И к утру Мерседес Френка Синатры Советской Эстрады Муслима сияет, как новый. И день проходит у всех участников встречи к всеобщему удовольствию. И на следующий вечер они опять идут в ресторан всей великолепной шестеркой. Не в тот же, конечно, что давеча, а какой-то другой - для разнообразия. Но тоже где-то на мелеющем на глазах берегу Каспийского моря. И надо же было так случиться, чтобы за соседним столом опять оказался тот самый бакинец.
Ну тут, конечно, Френк Синатра Советской Эстрады Муслим, как истинный Бакинец, не ударил лицом в грязь. Он взял бутылку коньяка, подошел к соседнему столику, за которым сидели бакинец-сотоварищи и сказал:
- Ну что же вы так, друзья мои бакинцы? Ну, зачем же так резко и грубо? Вы знаете, как я уважаю наш родной Баку и вас его лице, но зачем же гвоздем по хрому? Неужели вы не знаете, как я уважаю Бакинцев, и наш родной город Баку? И чтобы доказать вам это, я сейчас налью вам всем вот этого марочного коньяка и выпью с вами до дна вот этот фужер.
Сказано-сделано. То есть я хотел сказать, сказано-выпито. Бакинец выпил с Муслимом на брудершафт, утер рот пальцами, разбил фужер, из которого он пил, об пол на счастье и сказал удовлетворенно:
- А ты, Муслим, не жопа.
Ну что тут поделать? Слово не воробей. А может быть, русский лексикон у этого бакинца был ограничен - не знаю. Так или иначе, Муслим Магомаев (ну вот мы и раскрыли фамилию Френка Синатры Советской Эстрады, так что скрывать ее далее не имеет никакого смысла) пожимает плечами. Слово произнесено, а оно, повторяю, не воробей. Запихнуть его назад в рот трудно. Более того: невозможно. Муслим Магомаев - а это был, как вы уже догадались, он а не какой-то там Френк Синатра, пожал плечами, вернулся к своему столику, и великолепная шестерка, забыв о неприятном моменте, возобновила застолье.
Всему на свете приходит конец. Даже нам с вами. И вот, расплатившись, идет великосветская шестерня, включая моих папу и маму, а также Муслима Магомаева и Изю Гершфельда с супругами, к новому автомобилю Френка Синатры Советской Эстрады, не помню, какой марки, но для достоверности назовем его Мерседесом. Идут они, значит, к Мерседесу Муслима Магомаева и видят, что на его сияющем боку опять что-то написано. Причем не интеллигентно, мелом, и даже не пальцем по пыли, как это принято у образованных людей, а грубо нацарапано - гвоздем. И по мере приближения надпись эта становится все более явственной. И из букв складываются сакраментальные слова. Но на этот раз не два, а три:

МУСЛИМ НЕ ЖОПА

Френк Синатра Советской Эстрады (имя и фамилию которого мы разгласили, так что теперь де-разгласить их уже трудно, и даже я бы сказал почти невозможно, поскольку слово не воробей и не ласточка) пришел, сами понимаете, в ужас. И обратился к брату моей мамы Изе Гершфельду с той же просьбой, что и давеча. То есть залатать и закрасить крыло Мерседеса к утру. Потому что утром у него намечена встреча - честно говоря, не помню, с кем, но для завершенности картины скажем, что с Гейдаром Алиевым.
Однако на этот раз Изя был непреклонен. Слегка покачиваясь от выпитого, он проговорил исторические слова:
- Что там написано, говоришь? Муслим не жопа? Так это же хорошая характеристика! Положительная. Хоть в Америку подавай, хоть в Польшу: выпустят! Так что можешь ездить. Я разрешаю.
И что вы думаете? Гордость Советской Эстрады несколько дней ездила на Мерседесе, на капоте которого было размашисто написано гвоздем, кем она не является. И это продолжалось до тех пор, пока Изя не сжалился над деверем. А может, шурином? Короче говоря, одним словом, Френком Синатрой Советской Эстрады. После чего новый автомобиль Муслима Магомаева, который для законченности картины мы назвали Мерседесом, в третий раз засиял, как новый. То есть за три дня эта зверюга в который раз как бы обрела первоначальную девственность.
Такая вот быль о всемогущем еврейском богатыре из города Баку Изе Гершфельде, брате моей мамы (да будет ему пухом Земля и все другие Миры). О Гордости Советской Эстрады Муслиме Магомаеве - прошу прощения за произнесение его имени всуе. О Певице Синявской, Наргиз и моих папе и маме, которые в этой истории фигурируют как бы одним мраморным монолитом.
Что было, то было. Из гимна без слов слова не выкинешь.

У НАС ЭТО НОРМАЛЬНО

Еврейский совет к началу нового тысячелетия (не мне вам напоминать, по какому календарю).

Много лет назад (когда его первенец Филя еще не ходил в институт, а всего-навсего под стол пешком), художник Ю. (блестящий, кстати сказать, рассказчик, что у художников не так уж и часто, между прочим, встречается за редким исключением двух больших Д.: Дюрера и Дали) поведал мне по секрету, что упомянутый первенец плохо ест. То есть не просто плохо, а так никудышно, что возникли опасения, как бы авитаминоз не помешал его нормальному развитию как мальчика. И по этой причине художник Ю. и его тогдашняя нежно любимая жена (впоследствии оказавшаяся стервой) пошли на то, чтобы вызвать специалиста.

И что же вы думаете? Специалист пришел. И позвонил в дверь.

И когда ему ее открыли, он прежде всего закрыл почему-то раскрытый зонтик. Потом тщательно вытер калоши о положенную для этого тряпку.

И только потом маленький человечек с брюшком сделал шаг вперед, чтобы попытаться войти.

И все увидели, что он не гномик, и не какой нибудь желтый карлсон, а самый настоящий, старый еврейский доктор, только очень похожий на Чарли-Чаплина.

Доктор для начала медленно поставил в угол свой зонтик.

Потом так же медленно снял перчатки и засунул их в карман своего старогомодного пальто с каракулевым воротником. Потом снял свое пальто не по сезону и повесил его на вешалку.

Потом снял калоши с красной подкладкой и аккуратно поставил их к стеночке. Потом. взял за визит протянутую ему красненькую (десять рублей для тех, кто забыл, что такое Советская Власть и что при ней почем было).

Потом снял шляпу, стряхнул с нее капли и аккуратно повесил на тот же самый крючок, что и пальто, с которого, между прочим, на пол тоже капал целый бахчисарайский фонтан.

Потом вошел в комнату, увешанную картинами, и сел на стул.

Потом долго-долго разговаривал о житье-бытье с родителями Фили, поглаживая брюшко. Потом так же долго и внимательно говорил с самое Филей.

И снова с родителями.

Потом опять с пациентом.

И даже не выслушав больного … (то есть я имею в виду не то, что он говорит, а что у него в легких: то что лепетал беби, доктор как раз очень даже выслушал и перевыслушал) так вот - даже не выслушав больного, повторяю я, ничего не прописав и даже ничего не посоветовав для лечения, доктор перестал ласкать брюшко большими пальцами там, где заканчивается жилетка.

Уперся в колени ладонями. Распрямил их, как показалось (или послышалось художнику Ю. и его нежно любимой стерве) с хрустом.

Встал. И мало-помалу стал собираться уходить. То есть: надел калоши с красной подкладкой. Потом надел на свою голову шляпу.

Потом снял с вешалки свое пальто не по сезону и тоже надел.

Потом вынул из кармана черные перчатки и долго натягивал их на каждый палец в отдельности. Потом взял зонтик.

И, став опять похожим на Чарли-Чаплина, как солдат превращается в часового, вернувшись из временной самоволки, направился к двери.

Художник с нежно любимой женой переглянулись в недоумении. А потом еще раз - уже с раздражением. И в тот самый момент, когда дверь должна была захлопнуться окончательно, родители Фили переглянулись в третий раз, чувствуя, как в них закипает гнев, который, как сказал Гомер в переводе Гнедича, «в зарождении сладостней тихо струящегось меду”.

Входная же дверь - она же, между прочим, и выходная - между тем и в самом деле начала аккуратненько закрываться. И готова была совсем было защелкнуться, как часовой готов к тому, чтобы поинтересоваться: стой, кто идет! когда закрытие внезапно остановилось, и в оставшейся щели рематериализовались калоши и зонтик. А за ними и голова в шляпе. А сверх того - указательный палец в перчатке. Который распрямился и поднялся вверх, в то время как голова заговорила и произнесла:

-Да, между прочим, я кажется, забыл вам кое-что сказать. Еврейские дети до шести лет плохо едят. Это у нас нормально. Но вы не волнуйтесь. С годами у нас это проходит. И даже слишком проходит. И не только, кстати сказать, это. Так что не берите в голову и живите себе.

После чего дверь опять стала закрываться, и закрывалась до тех пор, пока окончательно не защелкнулась на замок.

Так о чем это я? Ах, да. О том, что совет старого еврейского доктора лучше любого консилиума. Причем на все времена. Поэтому: если вам кажется, что ваш еврейский ребенок не такой, как все. Что он какой-то особенно необыкновенный. Что он необыкновенно плохо ест. Или необыкновенно играет на скрипочке. Или необыкновенно ставит шах и мат. Или необыкновенно не делает ничего. Не надо паниковать. Волновать и без того нервную систему. Звонить в скорую помощь и колокола. И вообще брать в еврейскую голову. Потому что с годами все это у наших детей проходит. И даже слишком проходит. А если что нибудь и начинается, то совсем не то, чего боялись или хотели родители. Такой диагноз поставил старый еврейский доктор. А уж кто кто, а он знает.

30 декабря 2000 года. Шабес.

ОТ КОГО ОНИ ЕДУТ?

Об одном Великом Дирижере Великого Филармонического Оркестра, который еще при жизни стал Нашим Национальным Достоянием, и - что не менее важно - так долго был Нашим Национальным Достоянием, что мог поволить себе говорить то, что думает (то есть не будем, конечно, идеализировать, что так уж прямо всегда, но когда промолчать было совершенно непорядочно; по крайней мере, в узких кругах музыкальной интеллигенции ходили такие легенды), рассказывают, что в один прекрасный дождливый день (если верить виолончелистам и гобоисту его Заслуженного Коллектива, рассказавшим мне эту историю) Великого Старика вызвали на Высокий Ковер и спросили гневно:

Почему от вас уезжают, да еще в таком количестве?

Вместо ответа дирижер, прямой, как дирижерская палочка, искренне удивился (потому что в то время он уже был таким великим, что мог позволить себе искренне удивляться; впрочем, не удивлюсь, если на этот счет в какой нибудь компетентой инстанции было принято специальное постановление вроде в порядке исключения и в целях дальнейшего повышения Звучания Заслуженного Филармонического Коллектива позволить Великому Старику сохранять естественность чувств, в смысле оставить его в покое и махнуть на него как на советского гражданина рукой) и ответил вопросом на вопрос, приложив (если верить виолончелистам и гобоисту его Заслуженного Коллектива) правую руку сначала к груди, а потом, мягким жестом указав ею в направлении говорившего, обратив ладонь к небу:

- Это от меня уезжают? Это от вас уезжают.

И, воспользовавшись наступившей немой сценой, долгой и насыщенной, как (если верить виолончелистам и гобоисту Заслуженного Коллектива) пауза в «Петрушке» Стравинского, удалился с достоинством.

1979 г.

БРОХА И БРОХА

В Австрии евреи на улице ходят в ермолках. В италии же по выходе из синагог, переодеваются в светское. Стараются не привлекать внимания. Боятся, наверное, чего-то.

Между тем евреи - единственные римляне, которые могут проследить свою родословную со времен Цезарей. И стоя под аркой Тита, на которой изображен триумф над нами, я думал о том, что Древнего Рима нет. И древних римлян нет. И цезарей нет. И Флавиев нет. А я есть. И стою возле арки Тита Флавия, как свободный человек. И смотрю на изображение триумфа надо мной. И улыбаюсь чему-то.

С чего это я? Да так, ни к селу ни к городу. Раз уж пришло в голову - так не выбрасывать же в самом деле. Мысль все-таки, не мусор.

Так вот: когда в маленькой ортодоксальной синагоге уяснили, что рядом живут сотни еврейских эмигрантов из России, которые едят полусгнившие фрукты, брошенные торговцами на землю и экономят на масле из- за того, что девяносто процентов пособия уходит на оплату жилья, и что многие из этих эмигрантов приходят на субботнюю службу, чтобы поесть после службы, столы, на которых раньше стояла пара бутылок вина и немного печенья, понемногу стали ломиться от (как нам казалось тогда) яств.

Слава о синагоге, в которой кормят, быстро разнеслась среди переселенцев. И вскоре в маленьком синагогальном зале по субботам был аншлаг, как в Большом Театре, когда танцевала Майя, сами понимаете, Плисецкая. Народ , томясь в нетерпении, ожидая окончания молитвы, переговаривался, поправлял на головах береты и кепочки, перехихикивался и перекрикивался. Но всему на свете есть конец. Молитва закончилась. И тут люди ринулись к столам, сметая все на свете. Находящееся на столах стало исчезать неведомо куда со сказочной быстротой. Кошерное вино наливалось в стаканы, выпивалось залпом и опять наливалось и опять выпивалось. Народ Книги наедался стремительно. Картина была достойная кисти Рубенса. Только вместо женоподобного Бахуса, в центре стояли толстые еврейки, и не одна, а две. У каждой из которых грудь была размером с голову, и которые пришли прекрасно экипированными, и, в отличие от тех, кто честно пытался еду съесть, запихивали ее в принесенные с собой сумки. Что было намного быстрее и эффективнее.

Итальянские евреи во главе с габаем (ибо синагога была такой маленькой, что в ней даже равина не было) в кипах и талесах, тщетно пытались пробиться к столу. Куда им! Наконец, габай (староста, если говорить по-русски) кое-как пробился сквозь ряды жующих и сметающих, и, воздев руки к небу, прокричал громовым голосом: Броха! Броха!

Услышав этот мощный вопль, от которого могли бы рухнуть стены Иерихона, если бы они, а не термы Каракалы находились неподалеку, толстая еврейка, рассовывавшая еду по карманам, вздрогнула и уцепилась за ручки авоськи, в которую ее еще более монументальная соседка укладывала халы и варенье. Та вздрогнула от негодования и уставилась на первую толстую.

- Ты чего, Софа? - спросила она выпучив глаза.

Броха! Броха! - повторял тем временем габай, как испорченная пластинка, вертящаяся на патефоне.

- Броха, ты что, оглохла? Тебя! - прошептала первая толская.

Засекли? - переспросила Броха и огляделась в ужасе, прижав сумку к безразмерной груди.

Немая сцена…

(заметим для непосвященных, что слово «броха» означает «благословение» и прежде чем есть пищу, религиозные евреи обязательно произносят броху).

ВЕЧНЫЙ ГОРОДОК 03/01/01

По приезде очередной группы эмигрантов в Город Рим избранные судьбой представители избранного народа были собраны на организационное собрание представителем помогающей уезжающим с Суперисторической Родины организации.
Завершив выступление, менеджер, навидавшийся и наслышавшийся всякого, сказал сангвинически, глядя куда-то вдаль:

"Господа Эмигранты. Собрание окончено. Я сказал вам все. Но если у вас, несмотря на это, остались еще вопросы, то задавайте. Обещаю терпеливо ответить."

Народ Библии безмолствует. И только один худосочный старичок лет
пятидесяти пяти вдруг оживился, зажестикулировал всеми мышцами, включая мышцы лица, и спросил, сильно картавя:

- "Скажите, товагищ, и как же называется етот гогодок, в котогый нас пгивезли?"
- "Этот городок называется Рим, - сангвинически ответил менеджер, твердо глядя куда-то вдаль.- Какие еще будут вопросы?"

Больше вопросов не было.

Петя Мазлтов
Глядя из Брайтона
Вечер Первого Дня Хануки
Последнего Года
Второго Тысячелетия
После Рождества Христова

CУПЕРВЕРУЮЩИЙ

Художник-интернационалист Иван Хаймович, наполовину русский, наполовину тот, кто вы подумали с самого начала, твердой походкой шел в церковь крестить первенца. Завершив обряд, для надежности и в полной уверенности, что от перестраховки хуже никому пока не стало, служитель муз решил заскочить также и в синагогу и там на всякий случай сделать обрезание малышу, чтобы не ошибиться.

После этих двух событий состоялось третье: нет, не намаз, как могли бы подумать самые интернациональные из читающих, а выпивка по поводу двух первых. Непьющим и удивленным художник Иван Хаймович объяснил свое интеррелигиозное решение такими словами: "Обрезание или крестины - дело десятое, лишь бы было кошерно..." И перекрестился магендавидом.

«Глядя из Брайтона»

В Нью Йорке в организации, оказывающей помощь приезжающим евреям, очередь.
Евреи тревожатся, вскакивают и что-то пылко говорят секретарше, не говорящей по-
русски. Та, привычная, ибо слышит эти выкрики ежедневно, улыбаясь говорит
успокаивающе: take it easy, take it easy.
Услышав это, дремавшая на стуле еврейка проснулась, и в панике толкнула
мужа в бок: ИЗЯ, ТЕБЯ!

Когда моя бабушка, уже тяжело больная всем на свете, лежала в больнице после
третьего инфаркта и операции в кардиологии, ко мне в коридоре, не зная, что я -
внук, подошла тетка, лежавшая на соседней койке с бабушкой и сообщила
доверительным шепотом: ОНА ХИТРАЯ КАК ВСЕ ЕВРЕИ. ОНА РАКОВАЯ БОЛЬНАЯ, А ЕЙ ПО БЛАТУ ПОСТАВИЛИ ДИАГНОЗ ИНФАРКТ!

(продолжение следует)